Таксидермист - Брайан Випруд

– Ну, не чучело белочки, а кукла, – уточнил я.

– А, кукла-белочка! – Глаза у него загорелись, и он нацелился на меня всезнающим пальцем. – Могу тебе рассказать о куклах-зверушках из настоящих шкур. Очень интересно, правда…

– Ладно, только я не это хотел спросить. Я вот что хочу сказать…

Он не слушал:

– В Сибири есть народы, которые делают кукол из животных. Погоди-ка: не то это якуты делают, не то эвенки. В любом случае, это куклы, сделанные из чучел. Народный промысел. Они используют их, чтобы рассказывать детям сказки.

– Правда? – Я постарался изобразить интерес. Если уж раскупорил мозги Дадли, тяжело будет загнать обратно в бутылку джинна бесполезных знаний. – Слушай, но я вот что хотел выяснить: – что ты знаешь о местных клубах? Тебе тут приходится видеть немало клубных тусовщиков. В какого типа клубе ты мог бы встретить тетю-колу?

С третьего глотка Дадли прикончил свою «Клево-форму».

– Ретро.

С его акцентом и дикцией это прозвучало как «Джефро».

– Это где?

– Это не где, а какое. Из твоего красочного, пусть и загадочного, описания эта тетя-кола выглядит нарочито старомодной. Так одеваются ретристы.

– Ретристы?

– Одеваются так, будто ФДР[31] все еще президент, висят по свинг-клубам. Масса бывших панков, но бывает, они вожжаются с нынешними панками или рокабиллами.

– Понял, свингомания. А рокабиллы суть?…

– Ну, знаешь, люди, которые очень серьезно воспринимают рокабилли. «Сан Рекорда»,[32] «есть, сэр, полковник Паркер».[33] Взбитые коки, черные кожаные куртки, подвернутые джинсы.

– «Смазчики»[34] или двойники Элвиса?

– Но с призвуком гнусавого кантри, – уточнил Дадли. – Эдди Кокрен, Джин Винсент, «Бродячие коты»,[35] в таком духе. Но кто-то и попримитивнее. Более сельские, что ли.

– Понимаю.

– Но опять же, многие там ударяются и по свингу, ранним пятидесятым, по джайву[36] сороковых. Переходные формы. Одета она так, как хиллбилли,[37] но могла быть и рокабиллкой. А с чего ты взял, что такие персонажи околачиваются по нью-йоркским клубам?

– Свежий слив, не знаю, как им распорядиться. Они одеваются так, чтобы шастать по клубам или…

– Самые закоснелые ходят в образе всегда. Что ты за панк – хоть ретро, хоть наоборот, – если не можешь гнать картину все время, не ходишь в странном виде, не заявляешь обществу о своем бунте?

Каким бы ни был контекст, мне всегда слышится что-то слегка зловещее в том, как южане произносят слово «бунт», но, может, дело в том, как некоторые вворачивают это словцо – будто дразня параноиков-янки.

– Значит, они таскают расписные галстуки, двуцветные туфли. Мятежники пятидесятых в галстуках и шляпах? Джиттербаг?

– Они предпочитают слову «джиттербаг» название «линди-хоп».[38] Такое дело: лиловые ирокезы были чума, но все к ним привыкли, и их шоковая ценность обернулась пшиком. Сегодня эффект дают смокинги, булавки для галстука, высоко выстриженные на висках волосы и белые носки. Давай не забудем и стиляг в «зутах».[39] Ретро – это тема дня, Гав. Где ты пропадал? Они уже в рекламе «Гэпа».

– Я – больше газетно-журнальный тип. Телереклама стала слишком шумной. – Я присел на край стола. – Ну и где найти эти ретро-клубы?

– Помнишь Вито Энтони Гвидо?

– Можно ли забыть такое имя?

На втором круге нашего заседательства мы с Дадли во время обеденных перерывов задружились с Вито – как оказалось, одним из мастеров, у которых Дадли брал стеклянные глаза. Конечно, все синичьи глаза кажутся одинаковыми, но для Дадли есть стекло, а есть алмазы. Столкнувшись с чучелом животного, люди первым делом смотрят ему в глаза. Если глаза не точного размера или не так расположены, живого эффекта не получается. И наоборот, глаза, в которых есть глубина и блеск, усиливают иллюзию жизни.

Все это штучный товар, и Вито хобби досталось от отца, бывшего венецианского стеклодела, хотя славу их семье принесли человеческие глазные протезы. В свободное время Вито – еще и музыкант-духовик. Раз вечером после судебного заседания мы с Дадли отправились в гриль на Десятую авеню послушать Вито на корнете в джаз-бэнде.

– Мы с ним иногда общаемся. В основном – через рекламную рассылку его джаза. Иной раз захожу послушать. Он играет и в рокабилли-группе, и в свинговой.

– Мне трудно поверить, что Вито – ретрист. – Мы привыкли трунить над его неизменными изъеденными молью свитерами.

– Нет. Профессиональные музыканты легко приспосабливаются. Они играют музыку, которая продается. Ты вот и знать не знаешь, что Вито каждый год играет на трубе на фестивале Ренессанса в Таксидо, это тут, в штате. Это же не значит, что он ходит за хлебом в гульфике.

– Он где-нибудь скоро играет?

– Завтра вечером в баре «Бричка» – там рокабилли-тусовка. Но скажи-ка мне начистоту, Гав. Хочешь подключить Вито выслеживать тетю-колу?

– Вроде того.

Дадли смял банку от своего напитка здоровья, будто какую-нибудь плюшевую игрушку.

– А можно спросить, зачем?

Я скорчил рожу, обдумывая ответ.

– Ведь ты хочешь ту белку, правильно? – сказал Дадли.

Я нарочно не услышал его последнего утверждения и щелкнул пальцами.

– Придумал. Мы отпразднуем твою помолвку в «Бричке» – вчетвером, двумя парами.

Его бульдожье лицо пошло складками в улыбке, и он рассмеялся – как взлаял:

– Гав, как скажешь. Вот что мне в тебе нравится? Что под этими буйными золотыми волосами постоянно творится что-нибудь безумное.

Глава 9

Вспоминая эту реплику Дадли, я вынужден с ним согласиться. Что, черт возьми, было у меня в голове? Поразмыслив, я пришел к тому же выводу: я вообразил, что еще не упустил возможность завладеть Пискуном. То есть вот он стоял в той лавке, и если бы не затянувшийся завтрак в Скрэнтоне, я мог бы приехать раньше тети-колы и купить его. После происшествия я пытался спросить у Марта Фолсом, хозяйки магазина, которую заперли в шкафу, за сколько она бы продала Пискуна, не будь он украден. Но мой беспардонный маневр пошел прахом. Женщина была не в себе, перемежала истерические рыдания обвинениями в адрес полиции. Ответа от нее я не добился.

Вы, может, подумаете, что на этом этапе игры я получил достаточно предупреждений и должен был держаться от Пискуна подальше. Увы, я тоже не лишен слабостей.

Пискун олицетворял некое волшебство, и тот период жизни, когда самым важным был нынешний день. Малахольный Орех вобрал в себя мою юность. Какую-то особую любовь приобретаешь к тем беззаботным юным денечкам, приближаясь к середине жизни и потихоньку приступая к медленному спуску. Ну, знаете – скольжению к тем дням, когда самым важным в любой и каждый день будет нормальная работа кишечника. Да, через полгода мне стукнет сорок шесть и я стану еще более пожилым чучелом. Но упадок и износ по сравнению с тем, что было десять лет назад, возможно, не будут (эх, будем надеяться, что нет) такими глубокими в следующие десять лет. Канули те дни, когда я мог, например, есть халапеньес. Прощай, гарантированный сон на всю ночь. Покедова, не заросшие волосами ноздри и уши. Привет, аллергии, похмелья с двух пинт, боли в пояснице и неохватная талия.

Ну и потом – природная деляческая соревновательность, стремление к успеху. Какая везуха могла быть! Смотрите: я замечаю в витрине дряхлую, грязную, кишащую тараканами гагару, неохотно рассматриваю ее и обнаруживаю находку всей жизни, предмет с историей, вроде чучела пингвина, принадлежавшего адмиралу Бэрду,[40] или шкур, которые носили терьеры в «Нападении гигантских землероек».[41] Или там были зашарканные коврики? Пусть придурь, все истые коллекционеры – марок ли, кукол Барби или стаканов со стриптизершами – видят особую ценность в легендарных предметах. В мире искусства это зовется провенанс. Нуда, я понимаю, Пискун не вполне то же, что мистер Эд.[42] Но единственный умеренно знаменитый экспонат, который у меня есть, – это ворона, которая находилась в музее восковых фигур в компании парафиновой копии Алфреда Хичкока.[43]

А что если бы Марти продала мне Пискуна за шестьдесят баксов? При этой мысли у меня подгибались колени.

Но какие шансы получить Пискуна оставались у меня после того, как его умыкнули бриолиновые головорезы? Что ж, я тешил себя мыслью, что мог хотя бы разыскать его, сообщить копам, свидетельствовать против тети-колы, и тогда Марти отдала бы мне Пискуна в благодарность за поимку вандалов. Потом это явление Николаса, который сказал, что Пискун принадлежит кому-то еще, хотя, возможно (и скорее всего), он врет. Тогда зачем он ищет Пискуна? То есть сколько на самом деле может стоить кукла из вшивого местного кукольного телешоу шестидесятых годов? Пару тысяч? Почему тетя-кола не остановилась перед убийством, лишь бы только украсть Пискуна?