Журнал «Вокруг Света» №02 за 1974 год - Вокруг Света

Да, беломорский художник рассказывает о делах реальных, но за этой реальностью скрываются глобального масштаба обобщения самой сути человеческого бытия, осознание своего места на Земле.

Создателей же петроглифов Онеги, как показали результаты работы экспедиции, больше интересовал не показ окружающего мира, но мифологическое истолкование его — в наскальных «полотнах» они передавали свои представления о мироздании, мироустройстве и его движущих силах. Но в центр этого фантастического, ирреального мира, как и на беломорских петроглифах, человек поставил себя.

Петроглифы оказались не просто «энциклопедией», но, по образному определению советского исследователя А. Д. Столяра, «мастерскими сознания», где тысячелетиями накапливались и осмысливались духовные ценности человечества.

Исследователи лишь недавно переступили порог этой мастерской. Исчезли те, кто творил в ней, и некому рассказать о мыслях мастеров, чьи произведения остались на каменных панно. Эти панно надо расшифровывать, как расшифровывают мертвые языки. Первые слова этого языка прочитаны, нащупаны путеводные нити в ошеломляюще сложный, еще вчера неведомый мир.

О чем поведали эти слова, какие картины этого мира открываются перед исследователями, — об этом мы расскажем в следующий раз.

В. Левин

Р. Штильмарк. Волжская метель

Глава первая. Из Яшмы — в Ярославль

1

Слобода Яшма исстари славилась по всей Верхней Волге красотою, привольем окрестностей и изобильном летней ярмаркой. Еще при Иване III здесь возник яшемский Назарьевский монастырь — монахи, известное дело, худых мест не выбирали!

Бывало, раскидывала ярмарка свои ларьки, палатки и карусели под стенами древнего монастыря. Торговали здесь яйцами и маслом, деревянными ложками, глиняной посудой, конскими сбруями, а более всего кожаными и валяными сапогами, будто бы не знавшими износу ни зимой, ни летом. Еще гордились яшемцы завидными покосами в своей округе, знаменитым медом монастырских пасек и обильными уловами рыбы, которую рыбаки держали живой в деревянных решетчатых садках, прикрепленных якорями к речному дну...

Четыре пароходства держали в Яшме свои пристани. Самой затейливой и нарядной была пристань Самолетская, розовато-палевого цвета, как и пароходы этой компании, отличавшиеся хорошим ходом, удобными каютами и красивыми салонами.

Оригинальности ради пароходство «Самолет» имело особую договоренность с женским Назарьевским монастырем: когда самолетские пароходы приближались к Яшме, на флагштоке дебаркадера поднимался вымпел, а с монастырской колокольни раздавался благовест. Распахивались тяжелые врата, и на верху большой лестницы, ведущей к Волге, появлялся священник в облачении, мать-казначея и монашеский хор человек до двадцати.

Публика с парохода набивалась в пристанскую часовню, и священник служил молебен о плавающих и путешествующих. Смолистый дух речной пристани, запах копченой рыбы и мокрого дерева перемешивались с легким дымком росного ладана. После гудка к отправлению пассажиры попроще исчезали в темном пароходном чреве, а важная публика поднималась на свою чисто вымытую верхнюю палубу. Отсюда были видны белые монастырские стены с башенками-часовнями над крутым береговым откосом. Особенно хороши были старинные шатры яшемских колоколен — кладка ярославская, резные оконца-слухи среди свежей побелки, смелый взлет шатра к облакам — и полное созвучие с таким же смелым взлетом ввысь могучих иссиня-черных елей близкого леса...

Летним утром 1918 года, как раз перед прибытием парохода «Владимир Короленко» в Яшму, роковая случайность положила начало необычайным приключениям и трагическим испытаниям героев нашего повествования.

Началось с пустяка — заело трос вымпела на самолетском флагштоке. Попытки наладить трос никому не удались — вымпел застрял на середине мачты, будто в знак траура. Задувал свежий ветер, и даже пристанский матрос не рискнул лезть на трехсаженную мачту.

Выручил доброволец из любителей утреннего купания, сильный молодой мужчина. Он поплевал на руки и полез на флагшток. Народ, замирая, глядел, как ловко он подтягивается на руках, сжимая ствол мачты пятками босых ног. Верхушка флагштока, укрепленная проволочными расчалками, пружинила и дрожала, пока человек вдевал трос в желобок колесика-бегунца. Наконец верхолаз соскользнул на крышу и поднял вымпел до нужной высоты. Народ на берегу и на пристани одобрительно зашумел. Кто-то крикнул:

— А ну, Сашаня, сигани оттелева!

Многие знали этого удальца — конского табунщика Сашку, лихого гитариста, охотника и запевалу. Деды его, говорят, были на Волге бурлаками. Оттяжки мачты мешали разбегу, но зрители раззадорили молодца. Да и монахини-певчие уже приближались к мосткам пристани, а среди них Сашка углядел одно девичье лицо в лиловой скуфеечке... Девушка тоже, видимо, узнала молодца на крыше, смутилась, потупилась и спряталась было за подруг... Верно, это девичье смущение и решило дело.

Сашка пробежал вдоль кровельного конька, оттолкнулся от свеса кровли, пролетел над головами людей на корме дебаркадера и вошел в воду солдатиком, как стрела, почти без брызг.

Тем временем «Владимир Короленко» развернулся с фарватера. Плицы колес забили назад, гася инерцию судна, взбурлила желтая пена, в стенку дебаркадера глухо ударила легость, которую забрасывают на пристань, чтобы подтянуть канат-чалку — а пловца... как не бывало!

— Сашка утоп! — слышалось в толпе. — Алексашке Овчинникову — царствие небесное!

Мало кто заметил, как побелели щеки юной певчей, той, чей взгляд, видимо, и заставил Сашку рискнуть! Самая ладная из всего хора, она была, как все певчие, в черном подряснике и темно-лиловой скуфье поверх платочка, держалась тише и скромнее других, но публика с пароходов всегда выделяла ее, когда давала она своему голосу полную волю в песнопении... Местные знали: в монастыре она третий год, а зовут Антониной. В обители на нее нарадоваться не могли: расторопна, смирна, трудолюбива. В послух ее приняла сама настоятельница, а была мать игуменья не из простых!..

...Антонина еле на ногах устояла, когда народ закричал о Сашкиной погибели. Вдруг кто-то заметил, что у пристанской якорной цепи чуть побурела вода. Антонина вгляделась, тихонько охнула... И все бабы заголосили, потому что цепь колыхнулась, показалась из воды запрокинутая голова с потемневшими от воды русыми волосами.

— Ишь ты, видать, сам себя с крюка вызволил! На лапу якорную напоролся с налету, и хватило ума цепь нащупать! — удивленно толковал народ о происшествии...

Отзвонил колокол наверху, пароход ушел, а народ на пристани все толпился у мостков, глазел, как тащат монахини пострадавшего наверх, в монастырский приемный покой. Туда нередко доставляли с пароходов людей тяжелобольных, раненых или ослабевших; покой был рядом с пристанями, а земская больница — в двух верстах от слободы...

Дня через три после этого происшествия яшемцы услыхали от водников, что снизу идет пароход «Минин», оборудованный под плавучий госпиталь. Говорили, что подбирает он по всем пристаням раненых и больных военнообязанных, чтобы сдавать их в большие госпитали верхневолжских губернских городов.

Лучше всех был осведомлен насчет плавучего эвакогоспиталя отставной вояка, бывший кавалерист Иван Губанов, потерявший ступню, усердствуя при разгоне солдатского митинга. Работал в монастыре Губанов по найму с начала революции. Откуда он появился в Яшме, никто не знал. Главной его обязанностью было забивать скот на продажу и разделывать туши.

Иван Губанов довольно ловко передвигался на трофейном протезе германской выделки. И нередко доставлял матери игуменье хлопоты излишней своей резвостью, за что и был переведен на жительство подальше от обители, на скотный двор, где трудились лишь старые и сурово-добродетельные черницы.

На скотном дворе он и пострадал: его помял племенной бык, которого Иван Губанов водил на осмотр к ветеринару. Случилось это полтора месяца назад, и уже недельки через две Иван поправился и даже верхом ездил. Но перед приходом плавучего госпиталя Губанов неожиданно снова слег и потребовал отправки его в больницу.

Мать игуменья и второй соборный священник отец Афанасий недоумевали: нешто военное судно согласится принять гражданских больных, тем более из монастырского приемного покоя? Иван же мясник божился, что командование госпиталя не откажет страждущим и непременно согласится принять всех троих лежачих — самого Ивана Губанова, Сашку Овчинникова и даже иеромонаха Савватия, восьмидесятилетнего старца, доставленного с переломом ноги из заволжских скитов, глубоко спрятанных в лесах.