Почему? Вопрос, который остается всегда - Филип Янси

С 1991 по 1995 год солдаты Сербии, унаследовавшей основную часть югославской армии, занимали позиции вокруг Сараево. Этот город расположен на узкой полоске земли между поросшими лесом холмами — идеальный ландшафт для военной осады, и сербы держали его в блокаде в течение четырех варварских лет, что стало самой долгой осадой современности. В среднем на Сараево ежедневно обрушивался дождь из 329 гранат РПГ, снарядов и мин, а в наиболее активные дни это число возрастало в десять раз. Снайперы отстреливали свои цели играючи, словно охотились на уток у пруда: семилетняя девочка-мусульманка; семидесятилетняя бабушка; помогающий раненым медик… За время осады погибли по меньшей мере 11 тысяч гражданских лиц, включая 1600 детей. Когда на кладбищах уже не осталось свободного места, могильщики реквизировали футбольное поле спорткомплекса, построенного к зимним олимпийским играм 1984 года.

И это — в современной Европе, где подобные зверства, по идее, уже никогда не должны были бы повториться. Но они повторились в виде 1443 дней беспрерывных артобстрелов города, оставшегося без электричества, отопления, газа и телефонной связи. Главным источником воды стала пивоварня, которая великодушно открыла свои глубоководные скважины для тех, кто был достаточно смел, чтобы рискнуть отправиться за водой под огнем снайперов.

Большинство зданий в Сараево и по сей день носят на себе шрамы от пуль и шрапнели. Памятные таблички обозначают те места, где снаряды падали в гущу гражданского населения: на этом углу погибли 22 человека; на этой пешеходной улице — 40; на этом продуктовом рынке — 70. Я жил в восстановленном францисканском монастыре, пережившем 42 прямых попадания.

Хотя больше всего зверствами отличались сербы, в той или иной мере виновны были все стороны конфликта, и их лидеров арестовали и судили за военные преступления. Войны, наконец, завершились в 1999 году — отчасти благодаря бомбардировкам авиации НАТО и мирным соглашениям Билла Клинтона. В итоге страна под названием Югославия разделилась на семь независимых государств. При этом самая большая часть территории перешла под контроль Сербии.

«Откуда такая жестокость?»

Восток и Запад могут сосуществовать на одной и той же улице в Сараево. Если, оказавшись на рынке, вы посмотрите в одну сторону, то не останется сомнений, что очутились в Вене с ее изящными зданиями, луковками куполов церквей и кучей кафе под открытым небом. Но взгляните в другом направлении — и вам покажется, что вы видите Стамбул с его чайными и магазинами специй, у прилавков которых толпятся мусульманские женщины. Совсем неподалеку происходили исторические сражения, остановившие средневековое нашествие мусульман, которые хотели захватить всю Европу, и, безусловно, ни одна из сторон ничего не забыла.

Внешние признаки страданий в Сараево напоминали увиденное мною в Японии: разрушенные здания, покореженные машины, поля надгробий на кладбищах. Но здесь виновниками стали люди. История шатается под тяжестью страданий, причиненных человеческими ненавистью и амбициями. Эта последняя война тысячелетия стала олицетворением эпохи конфликтов и геноцида и одновременно — предвестником нового витка «столкновения цивилизаций» ислама и христианского Запада. Через несколько лет Соединенные Штаты, которые вмешались в балканский конфликт на стороне оказавшихся под ударом мусульман, сами стали жертвой атаки исламских пилотов-экстремистов 11 сентября 2001 года.

Я вспоминаю один разговор с Бобом Сейплом, в то время возглавлявшим благотворительную организацию «World Vision». Он как раз вернулся из Руанды, где произошла массовая резня. Стоя на мосту, он наблюдал за тысячами распухших тел, которые несла река у него под ногами. Представители племени Хуту по никому не понятным причинам зарубили мачете почти миллион людей другого племени, Тутси — своих соседей, одноклассников, членов своей церковной общины... «Для меня это был кризис веры, — признался Сейпл. — Не существует таких категорий, которыми можно было бы описать подобный ужас. Кто-то использовал слово ‘зверство’, но нет — оно унижает достоинство зверей. Животные убивают ради пропитания, а не удовольствия, и притом — одну или две жертвы за раз, а не миллион представителей своего же вида и без каких-либо причин. У меня из головы не выходил стих из Первого послания Иоанна: ‘Тот, Кто в вас, больше того, кто в мире’. Мог ли я верить в такое обетование, глядя на реку, багровую от человеческой крови?»

Задумавшись об этих словах, я стоял у реки, живописно извивающейся по центральной части Сараево, осознавая, что не так давно она тоже была красной от человеческой крови. Я бывал в нацистских концлагерях, в таких местах, как Освенцим, Дахау и Берген-Бельзен, ставших монументами той же бесчеловечности, которая ошеломила Сейпла. Я брал интервью у русских и китайцев, переживших страшнейшие жестокости при коммунистах. И вот, за несколько дней пребывания в Сараево я встретился с обыкновенными жителями современного европейского города, которые пережили голод, в то время как бывшие соседи использовали их как мишени в садистском упражнении в стрельбе.

«Откуда такая жестокость?» — спросил я у журналиста, который вел дневник в течение всей четырехлетней осады. Он опустил глаза, внимательно рассматривая свои руки и силясь мысленно пробудить в памяти те дни. Хотя некоторые воспоминания уже стерлись, шрамы сохранились. «Откуда? — Это вопрос, на который нет ответа. То были наши друзья, соседи, и вот — теперь они стреляли в нас и взрывали наши дома. Философ Ханна Арендт пишет о банальности зла. Величайшие преступники были примерными отцами и мужьями. Они ничем не отличались от нацистов, которые в течение дня могли отправлять евреев в газовые камеры, а затем возвращаться домой и слушать концерты вместе со своей семьей».

Как и во время гражданской войны в Америке, югославский конфликт разрывал семьи. Я разговаривал с одним мужчиной, два брата которого выбрали разные стороны. Один присоединился к боснийским мусульманам, оставшимся в Сараево для противостояния осаде, а другой убежал из города, чтобы служить с хорватами. Дело еще больше усложнялось тем, что сестра этого человека была замужем за сербом, мобилизованным в осадное войско. «Многие браки были смешанными, как этот, — рассказывал он. — Сербы с хорватами, хорваты с боснийцами, боснийцы с сербами — и многие из них распались. Как и страна…» — его голос осекся.

Как человеку пережить постоянное напряжение осадной жизни? Выжившие рассказывали мне, что для этого, поднимаясь каждое утро, они старались не думать о завтрашнем дне и полагались на поддержку общины. Жители Сараево держались на диете из бобов, макарон и риса — гуманитарной помощи, которую им поставляли, преимущественно по воздуху, ООН и силы НАТО, контролировавшие аэропорт. Потребовалось четыре месяца, чтобы прокопать под открытой местностью почти километровый туннель до аэропорта, и по ночам в нем толпилось по тысяче горожан, пришедших за спасительным пайком. Вход в туннель стал новой целью для снайперов, которые брали на прицел каждого, кто пытался пробраться туда в светлое время суток.

Тем не менее, почти все вспоминали и о хороших моментах. «У нас никогда раньше не было таких вечеринок, — сказал мне один из переживших блокаду. — Если кто-то находил щепотку паприки или другой приправы, то он созывал всех соседей на вечеринку. Однажды моя семья девять дней подряд ела одни пустые макароны. У нас не было ни специй, ни мяса, ни зелени. Моей маме настолько надоела эта пресность, что она пошла и нарвала на улице немного травы, чтобы присыпать ею макароны и внести хоть какое-то разнообразие во вкус и цвет. Само собой, этим блюдом мы тоже поделились с соседями». Опросы, проведенные среди пожилых британцев, живших в Лондоне во время немецких бомбардировок, показали, что большинство из них вспоминают те дни с ностальгией: как, услышав в небе гул бомбардировщиков, они спускались в метро, где пели патриотические песни, радостно подбадривали защитников из Королевских военно-воздушных сил и ставили раскладушки, готовясь ко сну. Нечто подобное происходило и в Сараево.

В городе бытовала шутка: «Вы знаете, в чем разница между оптимистом и пессимистом? Пессимист говорит: ‘Да уж! Хуже быть не может’, — а оптимист ему: ‘Не расстраивайтесь. Всегда может быть еще хуже’».

Одна женщина, у которой я брал интервью, вспоминала: «Тяжелее всего было зимой. Без электричества нам нечем было согреться, и потому мы сжигали все подряд. У меня был на руках младенец, родившийся прямо посреди этого ада. Мы рубили топором фамильную мебель. Через какое-то время приходит оцепенение — как эмоциональное, так и физическое. Затем на Рождество один из соседей принес мне бесценный подарок: неизвестно где найденную, покрытую грязью корневую систему дерева. Я заплакала. Он был мусульманином и вообще не праздновал Рождество, и все же пошел на жертвы, чтобы нам было тепло. Я никогда еще не получала подарка, который бы столько значил для меня, и до сих пор храню этот кусок дерева. Просто не смогла его сжечь. К моему стыду, этот жест растрогал меня больше, чем новость о смерти очередных тридцати человек».