Третье открытие силы - Андрей Сидерский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тюлень, - мысленно определил я его тип и подумал, - интересно, что это он такое с собой делает, чтобы быть в подобной форме?.. Плотный, гладкий, мощный... И толстым не назовешь... Точно - тюлень...
Я лежал на боку возле своей палатки, и не мог видеть его лица. Наверное, мой пристальный взгляд, устремленный ему в спину, заставил его почувствовать себя не совсем уютно. Он повернулся и несколько секунд молча смотрел мне в глаза, после чего, не отводя взгляда, отчетливо произнес:
- А мне так нравится. И в воде - явное преимущество: жировой слой не дает быстро замерзнуть. На силу и гибкость это никак не влияет.
От неожиданности я даже, кажется, слегка приоткрыл рот и невольно моргнул, чтобы отцепиться от жесткого самосветящегося взгляда резких слегка раскосых глаз цвета осеннего неба, отраженного в полированной поверхности стального клинка. Никогда раньше мне не доводилось встречаться с таким взглядом. В то же время именно эти глаза почему-то казались мне до боли знакомыми...
Нет, он, пожалуй, не тюлень... Скорее - кашалот... Или даже слегка ожиревший хищный крокодил... И мысли читает...
- Я не читал твои мысли, - сказал он. - Просто у тебя взгляд профессионала. Ведь ты - тренер? И в общем-то, видимо, неплохой, хотя на большее пока что не способен... Верно? Все это написано у тебя на лбу огромными буквами, более того, я даже могу сказать, что ты - пловец, но в последние несколько лет тренируешь подводников. И сам тренируешься... У "чистых" пловцов мускулатура не бывает такой плотной и жесткой... Ты не просто смотрел мне в спину, а оценивал мое телосложение и рабочие характеристики моего тела... Так ведь? Ну, а что касается твоих критериев, так это - проще простого... Достаточно взглянуть на тебя самого, и все сразу становится ясно. Каждый, кто находит повод для того, чтобы тренироваться, имеет такое тело, какое хочет иметь.
- Как это? - невольно спросил я. - А генотип и все такое?..
- Генотип - генотипом, он, конечно, свою роль играет, но главное заключено в волевой модели идеального состояния, которая существует в сознании человека, - объяснил он. - Она находится на некоторой грани, где стыкуются сознательное и бессознательное, так как составлена множеством разнообразных, скажем так, программных единиц. Некоторые из них относятся к сфере сознательного, некоторые принадлежат подсознанию... Но в любом случае, работая над собой, каждый человек формирует себя сообразно некоторому шаблону - матрице идеального состояния, которая существует где-то в его уме. И не имеет ровным счетом никакого значения, отдает он себе в этом отчет или нет... Просто, если отдает, то тренировка становится раз в сто более эффективной. Фактор, который целесообразно учитывать тому, у кого напряженка со временем.
- С каким временем?
- Со временем жизни.
- Ты имеешь в виду тех, кто неизлечимо болен?
- Нет, скорее тех, кто живет в этом мире. Перед смертью все равны. Лишних полтора-два десятка лет - не преимущество...
Он немного помолчал, а потом добавил:
- Тот, кто не тренируется, тоже имеет такое тело, какое хочет иметь... И сознание, поскольку сознание отдельно от тела не существует, и все его характеристики находятся в строгом соответствии с характеристиками тела... Короче, каждый сам делает выбор и сам придумывает себя сообразно тому, что выбирает...
"Умный какой..." - мысленно съехидничал я.
Хотя, по большому счету, меня весьма озадачило мое собственное отношение к его словам. Я понял, что он хотел сказать, и внутри себя вынужден был признать, что он абсолютно прав. Но еще больше я по-прежнему был озадачен его взглядом. Мне казалось, что его глаза излучают свой собственный свет, хотя я не мог с уверенностью утверждать, что это их свойство не было обусловлено явственно мерцавшей где-то в глубине его взгляда искрой безумия.
Почти автоматически я спросил:
- А как же тот, кто болен от рождения? Или родился с дефектом?
Он внимательно посмотрел на меня, поглаживая ладонью свою бритую макушку:
- Свой главный выбор человек делает до того, как начинает жить... Ты ведь знаешь...
Да, об этом я догадывался, хотя говорить, что знаю с определенностью, не стал бы. И потом, мне не очень хотелось с ним соглашаться. По крайней мере, так вот сразу... Мне не нравится, когда меня поучают, я сам умею делать это по высшему разряду. Работа у меня такая...
- ДА ТЫ РАССЛАБЬСЯ, - сказал он, - я не собираюсь тебя поучать. Просто у меня есть мнение, я его высказываю... Могу молчать, если тебе от этого будет лучше. В конце концов, у тебя ведь тоже есть собственное мнение. По любому вопросу. И если ты к слову поделишься им со мной, я буду тебе весьма признателен...
"ДА ТЫ РАССЛАБЬСЯ..." Все остальное я слышал уже сквозь белый шум возникшего в сознании звукового тумана. "Да ты расслабься..." Вроде бы ничего особенного, фраза, как фраза... Но почему она вызвала во мне такое грустное и такое тягучее ощущение чего-то до зуда в зубах знакомого - того, что связывало мою личную память с чем-то еще?.. Это что-то существовало до меня и, всегда присутствуя где-то совсем рядом, неизменно оказывалось недосягаемым, оставалось за пределами осознанного восприятия... Всю жизнь я подспудно стремился туда добраться и иногда даже замечал, как где-то там шевелятся многочисленные образы этого чего-то... Как в питерском трамвае, окна которого плотно затянуты узорчатыми шторами февраля... Знаешь, что вроде бы вот-вот будет твоя остановка, но не уверен, и дуешь усердно на стекло, и пытаешься разглядеть, что там снаружи, и там что-то действительно есть, но стекло вновь индевеет, кто-то курит за газетой на заднем сиденьи, кто-то одиноко храпит, а ты, по большому счету, понятия не имеешь, где ты, так как водитель молчит, потому что уже почти полночь... И ты подходишь к двери, она шипит и скрежещет, и нехотя сжимается в гармошку, разевая серединный провал в незнакомую ночь, и в этой ночи почти не за что зацепиться, поскольку был здесь давно, и один только раз, и к тому же летом, и вообще, тогда было утро, но ты должен кого-то найти, что-то кому-то передать, и почему-то именно здесь и непременно сейчас, как будто нельзя подождать до весны и выбрать место поприличнее, чем эта стынущая промозглым морозом и сплошь заставленная равнодушными домами ночь, и уже поздно, и холодно просто так слоняться по незнакомым улицам, где даже спросить не у кого, потому что редкие прохожие шарахаются от тебя, и перебегают на противоположную сторону, и спешат скрыться в спасительных теплых зевах вздыхающих всплесками тусклого рыжеватого света пыльных коммунальных коридоров, и дверные хлопки пожирают лезвия квартирных лучей и замирают в пахнущей мочой, крысами и жареным луком коричневой мгле, гулко прокатившись до самых стеклянных крыш по заплеваным ребрам матерно исцарапанных лестничных маршей... И ты знаешь, что кто-то непременно должен быть где-то здесь, и трамвай уже ушел, и выхода нет, и ты ищешь, но кого? И где?
Я очнулся от того, что рядом произошло какое-то движение.
Он стоял возле своего рюкзака, держа в руках веревку и сверкающий отточеннной кромкой хищно изысканный топор на длинной узкой ручке. В сочетании с его устремленным на меня взглядом это заставило меня инстинктивно насторожиться, однако я тут же осознал, что веду себя глупо, поскольку никакой агрессивностью от него, вроде бы, не веяло.
- Пойду еще дров приволоку, - сказал он.
- Там повыше совсем сухой боярышник на склоне.
- Я знаю, видел, когда сюда шел...
Он повернулся и, тихо напевая что-то протяжное и в то же время очень ритмичное, направился к верхней оконечности балки - туда, где стояло высохшее дерево. Мелодия, которую от пел, была теплой и мягкой, она словно завораживала, я чувствовал, как каждый новый ее такт порождает внутри меня поток приятного, расслабляющего и ранее не знакомого мне ощущения. Когда он проходил рядом, я разобрал слова:
Харе Кришна, Харе Кришна, Кришна, Кришна...
- Эй, ты что, кришнаит? - спросил я вдогонку, мгновенно про себя решив, что положительный ответ объяснит мне происхождение искры безумия, которую я уловил в его странной манере смотреть.
Он остановился, замолчал и взглянул на меня:
- С чего ты взял?
- Ну, Харе Кришна... Это же они все время бубнят... - мне почему-то было весьма неуютно. Едва он прекратил петь, потоки теплоты в моем теле пропали, а в сознании появилось чувство неловкости, я ощущал себя почти идиотом.
- Кто - они? - спросил он.
- Ну, кришнаиты!..
- Это "Харе Кришна Маха Мантра", - объяснил он.
- Харе Кришна... чего?
- Маха Мантра... Просто мне нравится, как она звучит. А к кришнаитам я не имею никакого отношения.
- Но ведь эта твоя Маха... - она же, это самое, ну, кришнаитская?
- "Харе Кришна Маха Мантра"? - очень четко переспросил он, явно давая мне возможность как следует запомнить название. - Да, пожалуй, ее можно назвать главной кришнаитской мантрой. Точно так же, как составленную двумя равносторонними треугольниками шестиконечную звезду - центральным иудейским символом...