Песня горна - Олег Верещагин

…Тошка сказал мне, что мы так умрём с голоду и что надо убить и съесть кого-то из младших. Я думала, он шутит и только обругала. Но ночью он хотел перерезать горло Светланке. Ранил её в плечо. Илья… я не могу говорить. Надо. Надо… Илья убил Тошку. Случайно. В драке, вырвал у того нож, а Тошка схватил ружьё. Илья ударил. Мамочка, как страшно. Толька и Илья отвезли Тошкин тр… труп в лес, на сколько смогли, и кинули там…

…У меня язвы на руках. И на щеке одна. Не болят, но мерзко так… Лёня один ничем не болеет. Только еле стоит на ногах от усталости. Он за всеми ухаживает, такой малёк. Когда у кого-нибудь получается набраться сил, то пытаемся помогать. Но нечасто. Падаем…

… Первый раз в жизни пыталась молиться. Глупость, конечно. Толька тоже молится, но как-то странно – солнцу…

… мер…

…умер…

…умерла…

…умерли…

…умер…

…Илья и Маринка умерли в одной комнате и почти одновременно. Лежали на кровати, обнявшись. Я завидовала раньше, что Маринка красивей меня, но в последние дни она превратилась в живой скелет, ужасно. И всё-таки Илья её обнимал. Я кое-как заколотила дверь в их комнату. Глупо, зачем? Но подумала, что так им будет спокойнее…

…Интересно, холодно ведь, и Тошкино тело, наверное, просто замёрзло. Как мясо в морозилке. Нет, про это думать нельзя. Я не буду думать про это…

…Толька принёс лису. Лиса тощая и больная. Она ела там, в лесу… ну, Тошку ела. Толька сказал, признался, что ходил в лес, чтобы принести человечины, а нам сказать, что убил кого-то. Но там была лиса, и он принёс лису. Лёг и не встаёт. Ничего не видит…

Голос поскрипывает и шуршит…

…Мамочка, мама, где ты, мамочка?! Умерли все. Живы только Лёня, я и Толька. Но Толька уже двое суток не приходит в себя. У него отовсюду течёт кровь, даже из глаз. У меня тоже часто начинает. Я помогла Лёне собрать вещи и остатки еды, он нашёл лыжи. Не хочет уходить. Боится один и говорит, что будет предателем, если нас оставит. Глупый, мы уже умерли. Конечно, он всё равно никуда не дойдёт, но зачем ему одному в доме с мёртвыми. Мне его жалко, как он останется один в восемь лет и в таком мире? Но всё-таки. Отдам ему коммуникатор. Себя не фотографирую. Зачем снимки лысого скелета? Прощайте все. Если кто когда это всё услышит и увидит, то хорошо. За что нас убили? Кто нас убил? Я ничего не знаю. Я только очень хочу верить, что это всё зачем-то было нужно. Что в этом был хоть какой-то смысл. Иначе всё слишком уж страшно. Лёня, бери и иди…

Снимок – худое лицо мальчика в меховой оторочке капюшона, большие глаза без слёз, губы что-то говорят. Неслышно, но видно, что – умоляюще.

Запись – без изображения, мальчик всхлипывает, маленький, голос рвётся и дрожит…

…Я уже много дней иду. Есть нечего. Холодно и очень страшно. Я умру, наверное. Все умерли и я умру. Живых никого нет нигде. Мне страшно, мне страшно, мне страшно…

Снова ролик – всё качается, всё дёргается, слышно, как кто-то хрипло дышит и твердит, голос недетский совсем, еле слышный:

– Дошёл… я дошёл… помогите…

В полутьме приближается тёмная масса и мощный свет прожектора, он слепит съёмку. Плачет мальчик…

…Зал вздрагивает – волной, потому что экран гаснет и на сцене – в круге света – Олег. В форме. Немного бледный или так кажется от света? Неважно… Теперь уже – его голос:

– Лёня Васильев дошёл до людей. И это оказались люди, не звери в человеческом обличье, каких было много тогда. Его правнучка передала нам этот уцелевший прибор, коммуникатор, и мы прочитали записи на аппарате, собранном в отряде по чертежам, присланным из Верного.

По залу – снова волна. Выдох. Единый, дружный. И слышные то тут, то там отчётливые всхлипы. Олег делает шаг вперёд и в сторону, свет плывёт за ним…

– Лёня Васильев дошёл до людей и увидел вернувшееся Солнце. Оно светит нам и сейчас. Всем нам. Хотя… – Олег вскинул голову, обвёл взглядом зал. – Иногда я думаю: зачем оно светит? Не противно ли ему – после всего, что было тогда! – освещать то, что есть сейчас?!

На экране – всплывает эмблема: белая с зелёной полосой поверху и с большим красным персиком в середине, с надписью «ППА – Партия Плоды Азии».

– Партия «Плоды Азии», – говорит Олег. – Ассоциированный член Большого Совета Латифундистов… – Мелькают кадры: машины, экипажи, кабинет, за овальным столом – холёные люди, их лица – ближе, улыбки, снова эмблема, грузовики везут ящики, ряды бидонов и банок.

Ряды фруктовых деревьев. Между ними – тоже ряды, ряды женщин, согнутых под тяжестью корзин за плечами. Лицо – в коричневом загаре, глаза запали, в этих глазах почти ничего осмысленного.

Всадник-надсмотрщик – с пистолетом на поясе, с длинным гибким хлыстом, на конце которого отчётливо видна молния электроразряда. На груди также отчётливо видна эмблема…

Спина – детская. Гноящиеся рубцы от «обычных» ударов плетью.

Шалаш. Около него худая старуха варит что-то в котелке, и спят вповалку на чём-то вроде одеяла сразу несколько человек, взрослых и детей.

Ладонь – натруженная, грубая. В ней – несколько бумажек. Деньги. Смешные даже по здешним меркам. Подачка. Но это не подачка – это плата за каторжный, надрывающий тело и душу, труд. Хуже подачки. Оскорбительней.

Бумажник – пальцы с хорошим мужским маникюром небрежно считают крупные купюры, распирающие дорогую кожу.

Большой цех, линии конвейеров, банки, банки, банки… клубника, виноград… Дети у конвейеров, самым младшим – по 4–5 лет. Все – голые. У каждого рот закрыт маской-кляпом, замкнутым на затылке.

Опрокинутая банка – томатный сок, кажется. Но лужа на полу похожа на кровь.

На экране вращается хорошо знакомая всем эмблема «Энергии» – бегают по своим путям шустрые элементарные частицы, вращается эмблема, крутится колесо едущего автопоезда, вспыхивают над роскошным кварталом ряды лампочек, световые рекламы, узоры из огней…

…В постели – на узкой кровати в маленькой комнате – истощённый человек. Руки и губы в язвах. Он что-то говорит.

Крутится эмблема.

Вагонетка, в ней – хмурые люди, взрослые и дети. Надвигается, растёт, поглощает экран чёрный зев шахты. В темноту проваливаются расширенные глаза ребёнка в вагонетке.

Штрек. Луч фонаря. Испарения из щелей. Рабочие – как гусеницы в прогрызенных ходах. На полу – дымящиеся лужи.

Обогатительный цех. Мальчишка – голый по пояс, чёрный от грязи и лоснящийся от пота, со смехом – искренним, детским – показывает в камеру снятую с лица повязку из марли, потом сплёвывает – слюна перемешана с грязью, чёрный шматок…

Крутится эмблема.

Закрытое простынёй тело на носилках у подъёмника. Видно, что рядом, отдельно, лежит правая нога, простыня вся в пятнах крови.

Хижины, собранные чёрт-те из чего. Дети рядом с ними – рахитичные, грязные, похожие на больных зверьков.

Кладбище. Ряды простых могил. Даты. Между датами – 30, 25, 20 лет. 15, 12, 10, 7… На заднем плане – дорога, по ней идут всё те же поезда с эмблемами.

Улицы Верного. Беспризорники.

Бандиты с юга – джунгли, оружие, настороженная походка злобных трусливых крыс.

Вспоротые мешки с белым порошком, клеймо на ткани, на совсем чужом языке, буквы-черви, внизу появляется перевод, мерзкий в своей циничности:

ЗОЛОТОЙ СОН.

Прозрачное пламя из чёрного скошенного патрубка охватывает мешки и валяющиеся тут же трупы, за стеклом маски огнемётчика – юное лицо с безжалостными серыми глазами и плотно сжатыми губами. Руки – сильные руки воина. Огнемёт выплёвывает струю за струёй. Горит дурь…

Крутится значок… крутится…

Бахурев – оскаленный, со сжатым кулаком перед лицом. Перед ним – сидят люди в дорогих костюмах, на лицах – открытый страх, в глазах – затаённая ненависть. Такая же ненависть к этим, сидящим за столом – но не чёрная и тягучая, а горячая, светлая – в глазах двух молодых адьютантов-офицеров, застывших по сторонам от президента…

Темнота.

Тишина.

Экран гаснет, зажигается свет, но не весь – боковые плафоны. На сцене уже нет Олега, стоит государственный контролёр безопасности Виктор Данилович Макарычев. На экране возникает таблица – это уже не кино, это просто слайд. Большой и чёткий. Сделав шаг в сторону, Виктор Данилович поднял руку, показывая на слайд.

– Наглядно? – спокойно спросил Макарычев. И отошёл чуть в сторону, молча сел на угол стола у края сцены. Потом снова зло встал, подошёл, пальцем ударил по графе с ценами на электроэнергию в Семиречье. Снова отошёл, сел на стул. Отвернулся, помолчал. Слайды начали меняться…