Когда случилось петь СД и мне (С Довлатов) - Ася Пекуровская

Едва убедившись, что ключи работают, мы с Ниной немедленно вызвонили поэтов. Соснора, оказавшийся в числе приглашенных, был приятно удивлен, найдя в холодильнике, который он не преминул обследовать с дотошностью непризнанного поэта, наряду с кефиром и халвой, нектар заокеанского манго, дольками уложенный "ананас", захлебнувшийся в сладком сиропе, жбан зернистой икры посола Хомени и бутыль коньяка, носящего имя императора, успешно экспортировавшего из России океан мучительных воспоминаний. Утонув в подушках "дивана замш", Соснора споловинил первую бутылку и повел дерзкую речь, обращенную к "сплотившимся на ниве сионизма" Осе Бродскому, Яше Гордину и Осе Домничу.

В надежде привлечь внимание "сплотившихся," которым они упорно отказывались его удостоить, Соснора пустил в ход оказавшийся под рукой магнитофон "Грюндик", который, описав небольшой круг, приземлился на в тот же миг потерявшую свое предназначение стойку с хрусталем, что явилось началом схватки, в ходе которой проигрыватель "Sony" повис на утратившей шелковые лепестки люстре гостиной, а динамики фирмы "Magna Planar" перегородили столовую щитами, уподобив ее половецкому стану. В разгаре конфликта разгоряченный Сережа схватил не менее разволновавшегося Соснору в момент, когда тот замахивался на кого-то собственной гитарой, и при помощи рук и ног прочно всадил гитару и ее хозяина в небольшое пространство под телевизором, после чего Соснора утихомирился и начал перекатывать свое родовое "р" в уже известное нам всем помидордотворение:

Гордод помидордов, помидорд.

На следующий день Сережа отчитывался кому-то по телефону о подробностях вчерашнего поединка с Соснорой. Он говорил, подхихикивая:

"Тело его было замкнуто по кругу, но глаза и рот наоборот растянуты, и из этого растяжения звездным мерцанием сияли две свинцовые пломбы..."

Много лет спустя из сережиного подсознания был извлечен контекст, в котором кто-то кого-то избивал, и, при акцентах, расставленных автором "Зоны" в строго инверсионном порядке, те, кого избивали, был уже сам автор, а те, кто избивал, был вовсе даже не Соснора, хотя "свинцовые пломбы", перекочевавшие в мир вымысла из реального мира, безошибочно вели к первоисточнику:

"Когда меня избивали около Ропчинской лесобаржи, сознание действовало почти невозмутимо: - человека избивают сапогами. Он прикрывает ребра и живот. Он пассивен и старается не возбуждать ярость масс...Какие, однако, гнусные физиономии! У этого татарина видны свинцовые пломбы...", - пишет уже автор "Зоны."

Еще два десятилетия спустя и уже вдогонку Сереже, на небосклоне санктпетербургской "Звезды" появился, в числе прочих, мемуарист Соснора, который, то ли запамятовав о реальных событиях прошлого, то ли не найдя в них необходимого в мемуарном деле специя, переметнулся в сторону мифотворчества. И тут, ровно на этом самом месте, хотя, разумеется, при полном сознании и знании того, о чем я собираюсь писать дальше, вернее даже, отменив или, скорее, подвесив, то, что уже было мною написано впрок, мой бесценный критик С. Ш. Произнес "Ну, так здесь же начинается новая тема. Причем, многим темам тема, о том, как скрипичный ключ сережиного псевдодокументализма, до которого мы с читателем еще не добрели, определяет все остальные ноты высокого регистра, которые взяли мемуаристы, слагатели легенд о Сереже.

СКВОЗЬ БЕЗДНЫ И БЕЗДНЫ

- Аполлон Безобразов! Где вы? Ответьте.

- Я далеко. - И потом снова тихо, как бы засыпая:

- Я в том, что было до рождения Света.

Опять молчание, я хочу что-то возразить, что-то объяснить, защитить, но я так устал, мысли путаются у меня в голове, я теряюсь и тону где-то, медленно опускаюсь сквозь бездны и бездны.

- А искусство, - вдруг почему-то вспоминаю я. - Далеко, далеко спокойно, спокойно, насмешливо - в точности голос говорящего во сне: - Какой позор.

Борис Поплавский

О ком бы ни писал живой автор воспоминаний, он пишет прежде всего о живом себе, желая того или нет. И какими бы высокими намерениями ни проникался мемуарист, набрав высоту или даже сделав другой какой скачок от мемуариста в мемуаралисты, как бы не пожелал он набородить или выбородить своего брадодатного протеже, его мемуарабилии падут, в первую, как говорится, голову на голову ему самому. Мне возразят, что если сыскать для мемуаров подходящее определение, чего я сделать не могу из тех суеверных мыслей, что не одному цеху человеков делать это куда сподручнее, то моя мысль может потечь по иному суслу. А где же взять подходящее определение, когда и завалящего-то не сыскать? Конечно, воспоминания можно представить себе силлогистично, где все мемуаристы Сережи, да и Сережа сам в качестве мемуариста или даже мемуаралиста своего поколения, набородили и выбородили бы память о себе на фоне своего безбородного племени, покрытого фраком неизвестности.

И тут возникает такое любопытное житейское обстоятельство. Ну, о мемуаристе, или мемуаралисте, Сереже, речь, как говорится, своей чередой. Обмолвимся как раз о мемуаристах мемуаралиста, настоявших свой мемуар уже после того, как Сережа опорожнил все причитающиеся ему в домемуаральной жизни шкалики... Сколько бы, вы думали, среди них людей, знакомых с Сережей всего лишь шапошно, или, скажем, гитарно, а скорее всего, и шапошно, и гитарно, как Соснора? Теперь представьте себе такого мемуариста, а для простоты представьте Соснору, которого вдруг призвали други - воздай, дескать, почести товарищу по перу, незабвенному Сереже Довлатову.

Думаю, почесал в своем затылке и в других каких потаенных или менее потаенных в смысле постороннего взгляда местах шапошно-гитарно знакомый с Сережей Соснора, пошарил вокруг себя в поисках того-сего, может, даже прочел чего для порядку (непременно прочел, говорит мне внутренний голос), ну и пополнил том воспоминаний, который в моей памяти осел в виде фактологического, то-бишь, "документального" обезвоживания, при этом сохранившего псевдодокументальный привкус зрелой, быть может, даже перезрелой, настойки. Я, разумеется, не касаюсь тех зелий, в которых созрело и воплотилось само бесплодие, вопиющее о засухах, неурожаях, падеже и вопле голодающих Поволжья.

Как же почтил один мемуарист другого мемуариста и что при этом пропел он о себе, желая того или не желая?

"... Довлатов...создает себе множество щитов то грубого, то изысканного юмора и иронии, и за всем этим стоит тот мальчик, ранимый, добрый, чудесно-умный и чистый, которого я впервые увидел на университетском балу в новый, 1962 год, на елке, где он стоял в галстуке, под потолок, и думалось: как жить тому, у кого головы всех друзей - под мышкой, а женщины - по пояс?"- с умилением глаголит мемуарист Соснора, поставив слезно-синильное пятно на подлинный документ своего шапошно-гитарного знакомства с Сережей и возродив псевдодокумент, основанный на негласном контракте о доверии между мемуаристом и читателем.

Однако, доверие от знания отличается тем, что знание всегда конкретно, а конкретными могут оказаться самые невероятные вещи, причем, даже такие, о которых известно, что они смахивают на самые что ни на есть пустяки. При слове "пустяки" мне на ум приходит такая безделица. А была ли в Павловске новогодняя елка? Допускаю, что была, хотя лично в моей памяти она не запечатлилась. Возможно, что она не запечатлилась и у Сережи в памяти, хотя о запечатленностях сережиной памяти с моей колокольни судить предосудительно. Так что судить не буду. Что касается новогоднего бала, то он, разумеется, был, причем был не только в моей памяти, но и в памяти других мемуаралистов из числа живущих, хотя имел место совсем не в 1962 году, как это запомнилось Сосноре, а в 1959-м, то бишь совершенно в ином десятилетии, нежели это запечатлилось в памяти досточтимого мемуаралиста. Казалось бы, пустячок, а все же фактическая неустойка, хотя, разумеется, простительная. Память на даты подводила не только мемуаралистов. Даже летописцы иногда даты перевирали. А тут речь идет даже не о летописце, а вовсе о поэте. Поэту сам Бог велел немного пофантазировать, ну, а цифры раздуть - так это - святое дело. Короче, что даты перепутал, так на то он и поэт.Главное,что образ увековечил. За то ему и спасибо и в ноги поклон. А что забыл, запамятовал, так это бывает.

Помилуйте, а что за образ Соснора увековечил? Сережи, дорогого "мальчика", стоящего "в галстуке под потолок". Ну, положим про галстук Соснора приврал. У Сережи не только галстука, да и идеи галстука в те времена не возникало. Но и тут дело пустячное. Кто в творческом порыве не откажет себе в том, чтобы при случае немного приврать, так сказать, выразиться метафорически? А раз сами грешны, то что с Сосноры требовать? Идем дальше. Катимся. Ну, и докатились мы до самых потолков, которые, как Сосноре наяву привиделось, "мальчик" Сережа "поджимал". Позвольте, а откуда этот глаголец "поджимать" выскочил? Вроде он от самого Гостомысла никогда с потолками не соседствовал, а, наоборот, с предметами, исключительно к поджиманию относящимися, типа коленок, губок или песьих хвостиков?