Везучий Борька - Александр Гиневский

— Знаем.

— Вот. А кино называется: «Костры на снегу». Про гражданскую войну. В ту войну таких беспризорников было много. Ну, сначала репетиции, потом съёмки начались. Стали снимать станцию в степи. На станции народу накопилось! Мужики бородатые, бабы, ребятишки. С мешками, с чайниками. Все кричат, стонут. Подходит поезд. Мешочники чуть под колёса не прыгают, уехать хотят. На крыши полезли, в окна. Кричат, ругаются. А из одного вагона выбрался старичок Тополев. Больной такой, в худом пальтишке, с шарфиком на шее. А кругом давка. Его толкают со всех сторон, чуть совсем не затолкали. Он вот так вот выбирался. И всё узелок к себе прижимал.

Толька показал.

— А в узелке у него, ребята, на исписанной бумаге многолетние труды были и, главное, кусочек хлеба. Вот такой вот кусочек. Вернее, сухарик. А ведь этот Тополев знаете кто? Он учёный. Всяких бабочек, жучков, паучков всю жизнь изучал. Тут революция, гражданская война, а он из-за своих бабочек всю дорогу переживал. У него в Петрограде очень ценные коллекции этих бабочек остались.

— В Петрограде?! Так это ведь у нас в Ленинграде!

— Ладно, Вадька, без тебя знаем.

— Так зачем он в степи на станции очутился? Сидел бы со своими бабочками в Петрограде.

— А он в Петрограде долго болел. Вот он и приехал к сестре своей. Подлечиться думал, поправиться. А сестра его уже к тому времени умерла. Только он про это пока не знал. А ему от станции ещё далеко добираться, вот что обидно. С узелком- то, больному, да ещё не известно к кому… Ну, вышел он из вагона, и тут от свежего воздуха да от голода у него голова закружилась. Закачался он вот так вот, узелок выронил. Тут я по команде и выскакиваю. Я ведь беспризорник, воришка. Знаю, что в узелке хлеб должен быть. С виду узелок не такой уж и маленький. И я будто думаю, что весь он хлебом набит. Вернее, беспризорник так думал. А сам я знаю, что там только многолетние труды и маленький чёрствый сухарик. Последний. Ну, раз я воришка, раз у меня такая роль, я хвать узелок — и бежать. И чего меня дёрнуло обернуться? Оглянулся, а учёный Тополев смотрит на меня такими глазами… прямо страдальческими…

Толька показал.

— Я чуть сам не заревел. Ведь он на репетициях никогда на меня так не смотрел. Поворачиваюсь и — к нему. «Эх вы, — говорю. — Тут революция, гражданская война, а вы только жучками своими умеете заниматься. Вот и узелок проворонили. А у вас там самый последний сухарик. Вы думаете, к сестре приедете, подлечитесь, поправитесь?.. Эх вы, а ещё учёный… Держите свой узелок покрепче. А к сестре ехать не надо…» Тут Аркадий Леонидович как закричит диким голосом: «Стоп, мотор! Стоп! Толька! Ты чего же, хулиган этакий, вытворяешь?! У тебя же немая роль вора! Вора, а ты?! Марш отсюда, с глаз моих!.. Марш!! Репетиции только прахом пошли…» Ну, я и ушёл. Совсем.

Мы долго молча сопели, потому что Толька нас прямо огорошил.

— Да-а… — сказал наконец Вадик. — А как же теперь кино?! Его теперь без тебя, может, и не снимут.

— Снимут, — ответил Толька. — Возьмут другого беспризорника и снимут. Их на станции много было, не один я.

— Снимут не снимут… Не в том дело, — сказал Борька. — А в том, что Толька наш молодец оказался. Вот что главное. Я бы на его месте тоже ни за что не украл бы у человека последний узелок. Да ещё у такого больного. Да ещё у такого растяпы.

— Мы с Вовкой тоже не украли бы. Ни за что… — сказал Вадик и посмотрел на меня.

— Не украли… — передразнил Борька. — Зато вас в кино и не снимают.

От наших слов Толька почему-то совсем раскис. Грустный такой стоит. А ведь вышел к нам такой весёлый.

— Ну чего ты?! Чего ты расстраиваешься?! — рассердился Борька. — Ведь ты же не украл! Или, может, забыл? Может, всё-таки украл?

— Нет, не украл. Хорошо помню.

— Ну так чего же стоишь, как ушибленный! Подумаешь, кино! Переживём как-нибудь и без него. Верно?

— Верно, — отвечаем.

Один Толька ничего не отвечает. Подумал-подумал.

— Нет, — говорит. — Не зря меня Аркадий Леонидович отругал. Выгнал только зря…

— Во даёт! — крикнул Вадик. — Да его — этого твоего Леонида Аркадьевича — самого отругать и выгнать!

— Отругать?.. За что?! — удивился Толька. — Да вы подумайте, ребята! Я теперь понял! Ведь когда все увидят, что у больного старичка украли узелок, ведь тогда все зрители его пожалеют! По-жа-ле-ют… А как же иначе?! Что это за кино, если от него ни грустно, ни смешно и жалеть некого? И ещё… без воришки тоже нельзя. Никак. Скажут: «Ну и беспризорники: узелки с хлебом возвращают. Сытые какие-то беспризорники. Не было таких тогда. Неправда это!» Понимаете?.. Зрители так скажут. А зачем, чтоб неправда?..

— Так чего же ты хочешь? — грозно спросил Борька.

Толька пожал плечами:

— Ничего не хочу. Разобраться хочу. А ещё хочу туда… на съёмки.

— Ага! Леонид Аркадьевич, пожалуйста, тресните меня по шее. А то в тот раз я так удирал, что вы меня не догнали.

— Постой, Вадька, — сказал Борька. — Толян, иди-ка ты домой. Попроси таблетку, запей водой и приляг на диван. Ладно? Не обижайся только, хорошо? Я ведь по-дружески. Потому что и нам надо от тебя немного отдохнуть. Наговорил ты тут, наговорил — голова разболелась. Да и поздно уже. Пора расходиться.

И мы разошлись.

— Сегодня Тольку видели, — сказал я папе за ужином.

— В кино?

— Нет, на улице. Встретились наконец.

— Ну и как поживает наш уважаемый артист?

— Плохо поживает.

— Это что же, замучили трудные роли?

— Какой там роли!.. Его из кино выгнали.

— Выгнали?! — Папа оторвался от газеты. — Как так? За бездарность, что ли? Объясни, не понял.

И я объяснил.

— Вот оно что! — сказал папа. — Кино-то, оказывается, Вовка, — это тебе не сладкую дыню лопать. А?.. Ну и случай выпал твоему другу. Прямо целое испытание свалилось на человека. Хорошо ещё, голова у него не только, чтобы кудри носить…

— Какие у Тольки кудри? Он вовсе не кудрявый.

— Ну, это так, к слову… Видно, сильный актёр играл старичка учёного. Вон как подействовал на Тольку одним взглядом. Тот и про роль свою забыл. Да-а…

Папа задумался.

— А знаешь, Вовка… Похоже, Толян с честью выйдет из этого испытания.

— Ниоткуда он теперь не выйдет, раз его выгнали.

— А вот увидим.

И папа оказался прав.

Через день мы увидели красную «Волгу». У Толькиной парадной.

Дела-делишки

Из прихожей портфель полетел в комнату. Завернул за угол и шлёпнулся на диван. Ловко же я его метнул. Как австралийский бумеранг.

— Вовка! Чуть отца родного не зашиб!

Вот так раз! Кто же знал, что папа уже дома, лежит на диване. С книжкой, наверно.

Эх, до чего же не вовремя метнул я свой портфель.

— Ну?.. — недовольным голосом сказал папа, когда я вошёл. — Как дела?

Дела — значит учёба.

— Дела ничего, — говорю.

— Оно и по тебе видно. Пару «троячков» схлопотал?

— Нет. Ничего не схлопотал.

— Так прямо и ничего? Ну а делишки как?

Делишки — значит поведение.

— Та-ак, молчим… Видно, ты для того и портфель мне бросил, чтобы я сам разобрался. А?

И папа полез в портфель, достал дневник.

— С делами и верно — ничего. А это? Вовка, а это что такое? Опять?!

— Где?

— Да что ты прикидываешься сладким петушком на палочке. Вот! «Вместе с другими мальчиками залез на крышу школы без разрешения. Прошу принять меры». Написано красным по белому. Кто писал? Старик Хоттабыч или Виринея Семёновна?

— Это?..

Папа хлопнул рукой по дивану.

— Ты присядь, присядь. На поезд не опаздываешь, на самолёт тоже. Ну? Что это?

— Это… мы на крышу залезли…

— Понятно, на крышу. Залезли бы на телеграфный столб, Виринея Семёновна так бы и написала. Но за каким чёртом вы полезли на крышу?

— Понимаешь, папа, я хотел показать ребятам, как образуются сосульки.

— Образуются… — передразнил папа.

Он замолчал и только крякнул с досады.

— Не могу же я ходить в школу и проверять, заперты ли у вас там чердаки. Да и бесполезно. Я — на чердак, а ты со своими мушкетёрами в подвал залезешь. Перекроете газ, воду. Словом, наломаете дров.

— Да ты что, папа? Что я, дурачок совсем?

— А кто же ты? Кто? Разве умный залезет без разрешения на крышу? Да… всыпать бы тебе надо. По просьбе Виринеи Семёновны…

— Вовсе она об этом не просит.

— Прямо не просит, но понять даёт. Мол, не плохо бы… — папа задумался. — Послушай, Вовка, а как у тебя дела с девочками? — спросил вдруг он.

У меня даже щека зачесалась.

— С какими двоечками, папа? У меня в дневнике даже за прошлую неделю ни одной двоечки.

И я стал очень быстро вспоминать.

Может, и правда наломал ещё каких-нибудь дров, только уже позабыл.