Кому в навьем царстве жить хорошо - Ольга Громыко

Муромец свое гнет:

– Пущай лягушка, зато получше иных девок будет – и красой взяла, и покладиста, слова поперек не молвит, разве что квакнет когда – чем не жена для добра молодца?

Соловей на побратима глаза вытаращил:

– Окстись, Сема! Она же у тебя опосля первой брачной ночи в болото ускачет, икру метать!

– Пущай, лишь бы Вахрамею не досталась! Прибьет он ее со зла, а я всю жизнь горевать да каяться буду!

Как ни уговаривали – не переговорили. Или с Любушей, или без Муромца, и весь сказ. Обругали мы побратима всячески, да не бросили:

– Черт с тобой, обождем до ночи, выкрадем лягушку и все вместе ускачем.

Повеселел Муромец, руки нам жмет:

– Ох, други мои верные, что бы я без вас делал?!

– Сидел бы дома да горя не знал!

Стали мы загодя к побегу готовиться. Задали коням овса напоследок, полные торбы насыпали. Копыта проверили – нет ли подковам износу, крепко ль держатся. Тулуп с цветком в углу под соломой схоронили, Волчка караулить приставили.

Потемнело в конюшне на миг единый, дверь скрипнула. Алена, как же без нее!

– Небось думаете – спасибо вам за пчел скажу?!

Я и в ус не дую, знай коня скребницей оглаживаю:

– Что ты, Алена, и в мыслях не было – прежде от кобылы доброго слова дождешься, чем от тебя!

– Немудрено – кобыл-то вы холите, а девок морите. Из-за таких, как вы, и матушка моя в могилу сошла!

– Холит он, как же, – вещает Сивка сквозь торбу глухо, утробно, – плеткой ласкает, шпорами голубит…

Треснул я его скребницей промеж ушей:

– Ты чего на хозяина поклеп возводишь, сивый мерин?!

Коню хоть бы хны – башка пустая, и не такое выдержит.

– От мерина слышу! Ты чеши давай, не отвлекайся…

Алена бедная ушам своим не верит, от Сивки пятится:

– Не может того быть, это ты за коня говоришь, надо мной насмехаешься!

Волчок на соломе дремал, а тут голову поднял, пасть в усмешке языкатой распахнул:

– Что ты, царевна, он и за себя-то толком сказать не может, я за всех троих отдуваюсь!

Вылетела Алена из конюшни, как кошка ошпаренная!

– Чур нас от Вахрамеихи! – говорит Соловей. – Авось больше не свидимся…

Не проведывают навье царство ни солнце красное, ни луна ясная – все деньки серые, все ночки темные, цельный терем скради – и то не сразу приметят. Прокрались мы к покоям невестиным, залегли в засаде – я за сундуком, Семы с двух сторон за углами коридорными. Вахрамей Любушины покои на ночь замком амбарным опечатывает, а она по нашему велению вдобавок изнутри запирается. Царь ключ при поясе носит, в самих же покоях запор хлипкий, с одного удара выбить можно. Стражи что-то не видать, так и захотелось вороном каркнуть: «Не к добру!» Лежим, выжидаем… Вот те напасть, дождались! Вахрамей, чтоб ему пусто было, своей царской персоной к двери заветной пожаловать изволил. Подошел, согнулся, в щелочку глянул. Долго глядел, у меня аж левая нога затекла. Наконец постучать отважился:

– Любуша, душа моя, спишь ли ты?

Лягушка и не говорит, и не молчит – хихикнула эдак неразборчиво.

– Выдь ко мне, краса-девица! – приплясывает перед дверью Вахрамей. – У меня в покоях вино сладкое, пряники печатные, сахарные…

Лягушка девичество свое блюдет и к царю не выходит. Потоптался царь у двери, рукой махнул и пошел, да не в свои покои, а по коридорчику. Семе Соловью впотьмах чуть руку не отдавил.

Только мы без него пообвыкли, изготовились лягушку выручать – снова нелегкая царя несет, да с цветочком! Поглядел в щелочку, постучался:

– Любуша, ну выдь на минуточку! Я те подарочек принес, хидею заморскую, раз в тыщу лет цветет, всего-то одну ноченьку, и то ежели луна на ущерб!

Цветочку лучше бы вовсе не цвести, уж больно дух от него тяжелый – сирень пополам с трупом лежалым. Сема Муромец нос обеими руками зажал, чих богатырский унимает.

Царь и сам долго не вытерпел, унес хидею свою редкостную – поди, в выгребную яму выбрасывать. Сема Соловей – к двери; за отмычки и браться не стал – изловчился у царя, мимо проходящего, ключ со связки при поясе отцепить!

Любуша сама дверь распахнула, да так на шее у Муромцу и повисла – видать, и ей добрый молодец по сердцу пришелся. Затворились мы изнутри, стали вполголоса судить-рядить, что дальше делать. Сема Соловей в щелочку поглядывает, дабы царь врасплох не застал. Кто его, сластолюбца, знает, он так всю ночь проходить может. Хотели было на кровати чучело из подушек смастерить – раздумали. Раз Любуша царю не ответит, другой, он возьмет да и войдет в опочивальню. Единого дня обождать не может, жених!

Решился я:

– Вы, братья, хватайте Любушу и бегите, а я заместо нее останусь. Выгадаю чуток времени, отвлеку Вахрамея и за вами двинусь. Вы только Сивку моего заседлайте и цветочек к луке приладить не забудьте, мало ли какая спешка выйдет…

Уставились на меня Соловей с Муромцем, как на юродивого:

– Ты чего, Сема, мухоморов объелся? В тебе ж девичьего только волосья до плеч, а плечи самые что ни есть молодецкие, размашистые! А голос, поди, еще в пеленках сломался!

– Ничего, мне с Вахрамеем не миловаться, а через дверь и так сойдет.

Нацепил я Любушин кокошник, лег, к двери спиной повернулся и одеяло по макушку натянул:

– Ну как?

Поглядел Соловей, приценился:

– А знаешь, Сема, что-то есть… Можно, я рядом прилягу?

– Я те прилягу – больше не встанешь!

– Ты таким басищем Вахрамею ответь – то-то он подивится!

Внял я совету дельному, наколдовал себе голосок тоненький-тоненький. Опробовать не решился, Соловей и без того смехом давится, норовит поверх одеяла приласкать, я отбрыкиваюсь молча.

Наконец уняли его, вытолкали из покоя. Прикрыли побратимы за собой дверь, огляделись, Соловей проказливый шепчет в щелочку с присвистом, Вахрамею подражая:

– Любуша, светик, яви женишку хучь ножку помечтать!

Показал я ему молча палец оттопыренный, позади окошка светлого хорошо видать. Унялся Сема, да ненадолго:

– Любуша-а-а!

Только я хотел побратиму словец крепких отсыпать, чтобы дурака не валял, – раскашлялся тот мелко, по-старчески, тапочками шаркнул.

Я чуть с кровати не свалился – Вахрамей, будь ты неладен! Натянул я одеяло повыше, испуганным прикинулся:

– Чего тебе, Вахрамеюшка, от бедной девицы надобно?

Царь так за дверью и выхаживает, так и притопывает:

– Экий у тебя, Любуша, славный голосок прорезался, век бы слушал! Спой мне, уважь жениха!

Делать нечего, пришлось петь. Царь аж всплакнул под конец – то ли песня по вкусу пришлась, то ли голосок писклявый слезу почище лука вышиб.

– Отомкни, невестушка! У тебя перстенек, у меня стерженек, давай-кось примерим да потешимся!

– Что ты, Вахрамеюшка, я девица честная, негоже до свадьбы каравай починать!