Маркиз де Боливар - Лео Перуц

- Ну, а ты-то, - напустился на него Донон, - ты лучше просидишь все вечера в деревенском кабаке, проболтаешь с крестьянами, чтобы они тебя пивом угощали!

- И этот хочет считаться офицером! - кричал опять Гюнтер.

- Замолчите! - Эглофштейн испуганно оглядывался на рядовых, которые прибирали комнату, - Вы хотите, чтобы ваша дурацкая перебранка была у всех на слуху и дошла до полковника?

- Так они не понимают по-французски, - возразил Гюнтер, переходя на этот язык, и опять обратился в Брокендорфу: - Разве не ты в Дармштадте у "Пейсатого еврея" дрался вожжами и палкой на манер уличных сорванцов? Это срам для полка!

- Но ты застал меня в объятиях твоей любимой, паренек, верь мне или не верь, да только войти не смел! - отрезал Брокендорф, очень довольный собой. - Можешь раскрывать пасть как угодно, но это я лежал тогда в постели Франсуазы-Марии, а ты стоял внизу под снегом и попусту бросал камушки в ее окно!

- У гостиничных шлюх ты лежал, со сбродом в бардаках, а не у нее! злобно зарычал Гюнтер.

- Брокендорф! - нахмурясь, вмешался Эглофштейн. - Черт тебя побери! Я думаю, это, верно, я, а не Гюнтер кидал камушки в окно...

Но Брокендорф не слушал его.

- Ты кидал камушки в ее окно, мы хорошо слышали их. И я подошел к ее постели и сказал: "Послушай, ведь это Гюнтер подает тебе знаки". А она положила голову на руки и засмеялась: "Мальчишка, глупый малыш, он так неловок, не знает, куда девать свои руки и ноги, когда он со мной..."

Голос у Брокендорфа был грубый - словно скрипело тележное колесо по дощатому мосту. Но мы слушали - и наш гнев испарялся, мы смотрели на него, а слышали из его похабной пасти веселый смех Франсуазы-Марии.

- Да, я подумал, будто полковник дома, когда заметил тени в окне, вспоминал Эглофштейн, грустно понурив голову. - Знай я, что там ты, Брокендорф, я взбежал бы наверх и выкинул тебя из окна в снег. Но все это прошло, и любовь проходит, словно жар лихорадки... Но Брокендорф еще не разделался с Гюнтером.

- Она часто смеялась и говорила: глупый малыш, мальчишка, он хочет, чтобы я приходила к нему в комнату, а знаешь, где он живет? На заднем дворе, над курятником и под голубятней, и чтобы я к нему туда ходила?

Это были насмешки Франсуазы-Мари и, капитан хотел ими досадить нам, но уже никто из нас не чувствовал гнева, мы слушали, и нам чудилось, будто любимая еще раз заговорила с нами - устами этого пьяницы.

- Эх, братья, я каюсь, что мы отнимали жену у полковника... проговорил вдруг Донон, которого вино всегда настраивало на печальный и филантропический лад.

- А, да я знаю, брат, знаю: ты часто писал ей любовные письма, наполненные всяким цицеронством, так что мне приходилось переводить ей, пока мы отдыхали после ласк! - насмехался Брокендорф.

- Тише, не так громко! Если это дойдет до ушей полковника - мы все пропали! - боязливо предостерег Донон.

- Что, у тебя stridor dentium13, братец, правда ведь? А это - плохая болезнь, от нее бывает еще и сырость в штанах! А мне все полковники и генералы не страшнее пустых желудей!

- Нет, я вправду жалею, что я это делал, - пожаловался Донон. - Вот мы сидим теперь, все пятеро, и ничего у нас не осталось от того времени, кроме отвращения, ревности и злобы...

Он опустил голову на руки, и вино начало философствовать из его уст:

- Справедливость и несправедливость, братья, это две разные лошади, каждая ходит своим особым шагом. Но иногда мне кажется, будто я вижу кулак, который держит вожжи обеих и заставляет их вместе пахать земную ниву. Не знаю, как мне его назвать... Загадочной волей, которая сделала нас такими далекими для себя? Судьбой, или случаем, или вечным законом звезд?..

- Мы, испанцы, называем эту волю Богом, - неожиданно прозвучал из угла чужой голос.

Мы испуганно переглянулись: оба драгуна уже ушли, их метлы и швабры стояли у стены. А испанский погонщик мулов, пришедший с багажом де Салиньяка, пристроился в углу, кутаясь в свой широкий коричневый плащ, и перебирал четки. Слабый свет лучины падал на его красное, довольно уродливое лицо, толстые губы непрерывно шевелились в молитве. На полу возле себя он разложил узелок из плохонького холста с луком и хлебом.

Я думаю, сперва мы были просто удивлены тем, что этот убогий испанец вдруг вставил в наш разговор свои простые слова. Но тут же мы поняли, что произошло...

Этот человек подслушал нашу тайну, то, что каждый из нас целый год так заботливо скрывал, - что Франсуаза-Мария, жена полкового командира, была нашей возлюбленной, - это вмиг вышло наружу, и мы были теперь в руках этого жалкого испанца. Мне показалось, будто я уже вижу искаженное яростью бородатое лицо полковника прямо перед собою... Час разоблачения и позора, которого мы боялись уже целый год, теперь настал.

Мы стояли молча, растерянные и испуганные, и так прошло несколько минут. Мой хмель вмиг испарился, словно я и не пил ни капли вина; только голова болела, а сердце переполнила безнадежная тоска. С улицы слышался вой собаки. И чудилось, будто эти далекие завывания рвутся из моего горла, будто это мой собственный голос оплакивает мою жизнь где-то там, за снежной вьюгой...

Наконец Эглофштейн первым овладел собой. Он выпрямился, вскочил и подошел к испанцу с грозным видом, сжимая в руке хлыст.

- Ты все время сидел здесь? Что ты сидишь и подслушиваешь?!

- Я жду, сеньор военный, как мне приказано...

- Ты знаешь французский?

- Совсем немного слов, сеньор! - растерянно выдавил погонщик мулов. Моя жена родом из города Байонны, я немного научился от нее. Sacre chien14, вот я запомнил. Sacre matin, gaillard, petit gaillard, bon garson, vive la nation15 - вот, пожалуй и все...

- Кончай свою литанию! - заорал Гюнтер. - Ты шпион, ты пробрался сюда, чтобы что-то разнюхать!

- Нет, я никакой не шпион! - защищался погонщик. - О, святая Матерь Божья, я только показал дорогу вашему офицеру и нес ему вещевой мешок, больше ничего. Спросите брата-сборщика из монастыря барнабитов, спросите почтенного капеллана der Erenuta de Nuestra Senora, отца Перико, они оба знают меня, сеньор военный...

- К дьяволу твоих попов и всю поповщину! - загремел Брокендорф. Заткнись, пока тебя не спросят, шпион!

Испанец умолк и выплюнул на пол непрожеванный кусочек хлеба с луком. Он переводил беспокойный взгляд с одного на другого, но встречал только мрачные, неумолимые взгляды, ни у кого он не увидел милосердия.

Мы сбились в кружок, наклонившись над столом, и шепотом совещались. Вой собаки усилился и слышался уже вблизи.

- Он должен исчезнуть. Сейчас же - прочь из города! - сказал Донон. Если он станет болтать - мы погибли...

- Не годится, - возразил я. - Постовым дан приказ никого не выпускать из ворот.

- Да. Он должен умереть. Иначе утром весь полк будет знать все, что мы тут говорили! - тихо сказал Гюнтер.

- Он должен исчезнуть, не то дело будет плохо, - подтвердил Брокендорф.

- Но у нас нет оснований для полевого суда, - ответил я. - Ведь он не шпион, он ничего не сделал, он только доставил вещи Салиньяка...

- Так что нам делать? - стонал Донон, - Братья, я вижу, беда неизбежна. Что нам делать?

- Я не знаю, - пожал плечами Эглофштейн. - Знаю одно - если это выплывет, мы все пропали...

Но пока мы стояли в отчаянии, искали и не видели выхода, кто-то толкнул дверь, и в комнату вошел сержант Урбан - из гренадерской роты нашего полка. Он держал на поводке большую черную собаку.

Его взгляд скользнул по фигуре погонщика мулов, и он выпустил поводок, хлопнул себя обеими руками по бедрам и захохотал во все горло.

- Перино! - кричал он, сгибаясь от смеха. - Ты опять здесь, Перино? Так ты не поехал в паломничество?!

Собака одним прыжком метнулась к погонщику, прыгала ему на грудь, скулила, выражая отчаянную радость.

- Что это за человек? - спросил Эглофштейн. - Вы его знаете, сержант?

- Он меня знает, сеньор! - радостно закричал испанец. - Я понял, он ведь назвал меня "Перино"! Меня и зовут Перино, и вы теперь видите - я никакой не шпион...

Собака жалась к нему, взвизгивала и лизала ему руки, но он отогнал ее в угол.

- Конечно, ты не шпион, зато ты - вор! - вскричал сержант. - Ах ты бесстыжая, грязная, рваная тварь! Выкладывай-ка деньги! Если бы из мошенников набирали полк, тебе в самый раз бы стать знаменосцем!

Испанец весь сжался и испуганно смотрел на сержанта.

- Господин капитан, - доложил сержант Урбен, - этот человек - один из испанских возчиков, которых мы нанимали на службу. Сегодня утром, когда мы задержались в гостинице у городских ворот, он украл у рядового Кеммеля из отделения сержанта Бренделя кошелек с двенадцатью талерами. Мы было погнались за ним, но не смогли поймать, а вот теперь он сам пришел!

Погонщик, хоть и не понимал по-немецки, вмиг побледнел и начал дрожать всем телом.

- Ах ты мерзавец! - рявкнул на него сержант. - Гони сюда деньги, не то будешь повешен или пойдешь на всю жизнь катать тачку!

Эглофштейн поднялся. Дикое торжество и радость сверкали в его глазах. Тяжесть с его сердца теперь свалилась. Этот испанец, подслушавший нашу тайну, был уличен как вор и мог подлежать казни. Эглофштейн переглянулся с Гюнтером и Дононом: они сразу поняли друг друга.