Восхождение. Кромвель - Валерий Есенков

Голос его падал, сникал. Томас Бирд продолжал негромко, задумчиво, точно сам поражался той истине, которую им открывал, медленно обводя пристальным взглядом притихших учеников:

— В «Послании к римлянам» апостол Павел так рассуждает о бесконечной власти Бога над каждым из нас: «Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почётного употребления, а другой для низкого?» Так и Предвечная Воля, подобно горшечнику, имеет власть над людьми: одних превращает Она в сосуды честные, предназначенные для почестей, а других превращает в сосуды низкие, предназначенные для посрамления. Над кем хочет Предвечный Горшечник, над тем Он и смилуется, а кого хочет, того и погубит!

Оливер застывал, весь превращался вслух. Он слышал почти то же самое, что воскресными вечерами говорил справедливый, добрый отец, слышал те же слова и те же тексты апостолов, но те же слова звучали иначе, те же тексты апостолов наполнял новый смысл. Мальчик ощущал, будто сама истина со всей очевидностью открывалась ему. Да, это так, несокрушима и всеобъемлюща власть Господа над людьми, предвечна сила Его, милость и наказание неотразимы. Воображение мальчика рисовало горшечника в его мастерской, которую он видел не раз, когда сворачивал направо от дома и пробирался узенькой тропкой вдоль огородов, видел его влажные красноватые руки и такую же влажную сочную красноватую глину, ровно бегущий круг, который приводила в движение босая нога, и возникший из бесформенной массы горшок. И он был горшком, и в этом сходстве не было ничего унизительного, напротив, жаркая гордость наполняла его: ведь этот горшок вылепил Бог! Но тут же гордость сменялось горьким отчаяньем: для чего, для какого употребления вылеплен он, Оливер Кромвель, для посрамления или для почестей? Ведь знать эту тайну не дано никому, ведь изделие не может спросить Предвечную Волю, на что Она вылепила его, что должно над ним совершиться, то совершится, всенепременно, неотразимо, бесспорно, однако же что?!

Его вопросы были безмолвны, но они каким-то образом были известны учителю, может быть, потому, что они нестерпимо жгли беспокойную душу учителя. Томас Бирд рассуждал как о чём-то само собой разумеющемся, что милость Господня безмерна, что Господь всё-таки не оставляет своё создание в полном неведении, Он делает намёк, даёт знак, да поймёт Его понимающий. Каждый истинно верующий этот знак усмотреть может в том, как ведутся его земные дела, преуспевает ли он, крепка ли крыша над головой, обилен ли стол, полны ли закрома, звенят ли золотые монеты в кошельке, или всё валится из вялых рук, всё идёт прахом, крыша течёт, миска пуста, в закромах одни мыши и в кошельке хоть шаром покати. Вот указание, вот путеводная нить! Спасён будет лишь тот, кто преуспевает в делах, а тот, кто ленится, кто не добывает хлеб свой в поте лица, кто оставляет в публичном доме или в пивной отцовское достояние, тот лишён милости и будет низринут во мрак. Что же из этого следует, джентльмены? А из этого следует: будь трудолюбив, своему поприщу отдай все свои силы, не прелюбодействуй, не пьянствуй, не расточай, и если такие поступки тебе по плечу, стало быть, ты избран и вознесён, именно тебя отметил на вечное блаженство Господь!

Бирд хмурился, говорил резко, отрывисто, с глубоким презрением, его пальцы стискивались в костистый кулак, его лицо мелко дрожало, в его серых глазах загорался зловещий огонь:

— Ибо учит нас святой Павел: «Но как они, познавши Бога, не прославили Его, как Бога, и не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих, и омрачилось несмысленное их сердце; называя себя мудрыми, обезумели, и славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся, то и предал их Бог в похотях сердец их нечистоте, так что они осквернили сами свои тела. Они заменили истину Божию ложью и поклонялись и служили твари вместо Творца, Который благословен во веки, аминь».

Он останавливался, точно сдерживал праведный гнев, бледнел, ноздри короткого, крепкого носа негодующе раздувались, и продолжал:

— «Потому предал их Бог постыдным страстям: женщины их заменили естественное употребление противуестественным; подобно и мужчины, оставивши естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за своё заблуждение. И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму делать непотребства, так что они исполнены всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злонравия, злоречивы, клеветники, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло, непослушны родителям, безрассудны, вероломны, непримиримы, немилостивы. Они знают праведный суд Божий, что делающие такие дела достойны смерти, однако не только их делают, но и делающих одобряют»!

Проповеди учителя пробуждали энергию, которая прежде таилась где-то в глубинах его существа, не раскрытая, не знаемая никем. Оказалось, что в душе гнездятся неукротимые страсти, которым требовалось указать только цель, чтобы взвихриться, выплеснуться наружу и понести его только вперёд, обходя или сметая преграды, способная, как он вдруг ощутил, моря переплыть и горы свернуть. Цель была указана, цель была определённой и ясной, как летний солнечный день: найти своё поприще, твёрдо встать на него и отдать ему без остатка все свои силы. Стало быть, где его поприще, в чём оно состоит, в каком направлении ему указующий перст?

Понадобилось немного времени, чтобы понять, что Оливер не обладал ни великим, ни сильным умом, ни испепеляющей жаждой познания. Учёба ему не давалась, видимо, иной путь был предназначен ему. Учиться он не хотел. Латынью он овладел кое-как, на этом мёртвом, малоупотребительном языке всего лишь был в состоянии поддержать нетрудный, бытовой или деловой разговор, с грехом пополам переводил обязательные две-три басни Эзопа, отрывки из речей Цицерона, кое-что из Вергилия и Овидия, из Горация, Плавта и Ювенала, отнюдь не забираясь в дебри их сочинений, а о том, чтобы посягнуть на философские системы Аристотеля или Платона, как уже было принято в лучших школах и университетах континентальной Европы, и помыслить не мог, тем более что Бирд не жаловал ни того, ни другого.

На уроках чаще всего бывал невнимателен, размышлял о чём-то своём, вдруг впадал в мрачность, то смех нападал на него, то сыпались из глаз беспричинные слёзы. Он рос физически крепким, верховодил в мальчишеских играх и драках, воровал яблоки в соседских садах, любил во всю прыть скакать на коне, так что ветер свистел и шляпа готова была слететь с головы, возился с охотничьими собаками и ловчими птицами, охотился на лис, играл в кегли и в мяч, вопреки тому, что отец, Томас Бирд и все окружающие осуждали эти занятия как греховные и порочные, не достойные человека истинной веры.

Томас Бирд был настоящим наставником. Он не только вдалбливал в детские головы четыре действия арифметики и латынь, не только произносил перед ними жаркие проповеди и без конца цитировал на память Евангелие, он искал пути к детскому воображению, к детскому сердцу, сочинял короткие пьески на евангельские или бытовые сюжеты с обязательным нравоучительным смыслом и разыгрывал их вместе с учениками, понимая, что игра лучше учит детей, чем сухие, скучные наставления. Когда же все педагогические средства были исчерпаны, прибегал к последнему доводу воспитания и вколачивал школьную премудрость и правила нравственной жизни берёзовыми прутьями по мягкому месту.

Сила проницательного учителя состояла именно в том, что он не оставлял своих питомцев ни в школе, ни в церкви, ни дома. Правда, в церкви он был связан по рукам и ногам. Англиканская церковь во главе с королём следила за каждым своим проповедником, как заправская полицейская служба, с одинаковыми последствиями для провинившихся. Высшая комиссия под руководством епископа действовала с неменьшей строгостью, с неменьшей ретивостью, чем Звёздная палата под руководством министра полиции. Королевская администрация предписывала содержание проповедей в каждой церкви страны. И тайная и явная служба епископа следила за неукоснительным исполнением этого предписания, отслеживала и оценивала каждое слово, каждый намёк на политику короля. Епископские суды преследовали строптивых проповедников точно так же, как преследовали прихожан за уклонение от десятины, от воскресной службы, за ересь или порочное поведение. Церковная цензура процеживала каждое печатное слово и выпалывала из книг и брошюр самый слабый намёк на критику правительства или церкви. Не только сознательная критика королевских предначертаний и церковных распоряжений, не только открытая проповедь пуританских идей, даже оговорка, невольная ошибка в евангельском тексте могли стоить проповеднику кафедры и навлечь на него судебное разбирательство и гонение со стороны не только церковных, но и королевских властей.