Принц и пилигрим - Мэри Стюарт

Лентул, хозяин дома, был банкиром и человеком деловым. По слухам, сделки с земельной собственностью приносили ему баснословный доход: он скупал заваленные булыжником пустоши и расчищал их под застройку.

А еще поговаривали, будто он занимается еще и скупкой священных реликвий — не для того, конечно, чтобы завлекать в город верующих, но чтобы порадовать сердца их, раз уж паломники уже здесь. Щепы от подлинного креста, кусочки трости, на которой подавали наполненную уксусом губку, шип от тернового венца, склянка с каплей самого уксуса — эти чудесные святыни возможно было приобрести и по сей день за немалую цену. Алиса созерцала показанные ей сокровища с простодушным благоговением, но даже в пятилетнем возрасте подивилась тому, сколь неиссякаем запас выставленных на продажу гвоздей и шипов. Наверное, тут без чуда не обошлось? В ответ на расспросы девочки отец ее не без смущения отговорился рассуждениями о вере и символах; Алиса не поняла ни слова и тут же выбросила объяснения из головы.

В предостережениях — а отец строго предупредил дочку никого более о таких делах не расспрашивать — нужды не было: ну с кем могла Алиса потолковать по душам?

Двое сыновей Лентула уже выросли и обзавелись женами; впрочем, их дома и не случилось: один уехал по делам в Акру, другой вернулся в Массилию. Супруга Лентула Матильда, страдающая артритом, не покидала своих покоев, поручив ведение хозяйства престарелой чете иудеев, а те по большей части держались особняком.

Общества сверстников Алиса не знала. А поскольку весь день девочки занимали посещения святых мест и неизбежная череда служб и молитв, а сразу после ужина ее отправляли спать, Ансерус и помыслить не мог, будто дочери его требуется что-то еще, чтобы заполнить время или мысли (впрочем, последнее ему и в голову не приходило: ведь Алиса была девочкой). Когда он задумывался-таки о дочери — а герцог был нежным и любящим отцом, — он полагал, что малютка наилучшим образом готовится к той жизни, что ей предстоит прожить. Ибо для девочки вроде Алисы судьбой назначено одно из двух: либо она выйдет замуж за подходящего человека по отцовскому выбору и родит ему детей, либо пострижется в монахини и затворится в обители целомудренной и непорочной невестой Христовой.

Несмотря на все свое благочестие, в отношении собственной дочери герцог склонялся к первому. Его прелестному поместьицу в Регеде с замком из розового камня — Arx Rosea на старинных картах, — возведенному на глубокой излучине реки Эден, в один прекрасный день понадобится новый хозяин и наследник и, уж конечно, внучка-другая тоже ко двору придутся, еще как придутся, по чести-то говоря. Так что порою в церкви, видя подле себя это юное, похожее на цветок личико, в восторге обращенное вверх, к Богу, герцог Ансерус гадал про себя: что, если, удерживая дочь при себе на протяжении всего ритуала паломничества, он толкает ее — бездумно и до срока — прямиком в объятия Церкви?

Однако беспокоиться ему было не о чем. В случае ребенка менее смышленого и воображением не одаренного, опасения его, возможно, и сбылись бы. Но Алиса, безоговорочно соглашаясь со всем услышанным, тем не менее обрела веру, что являла себя на простейшем и вместе с тем на самом глубоком уровне. Она с легкостью воспринимала святых апостолов, и святых, и самого Господа Иисуса как реальных людей, которые встарь ходили вот тут же и творили небывалое — будь то магия или чудеса, какая, в сущности, разница? — а в один прекрасный день, глядишь, и объявятся снова. Конечно, Христа распяли, однако для паломников главным и важнейшим событием было Воскресение, счастливый финал, как в самых любимых Алисиных историях.

А тем временем иерусалимская жизнь окружала девочку со всех сторон, будоражила, волновала и занимала.

Столько всего вокруг происходит, столько всего можно посмотреть: заботливо орошаемые сады (а дома-то — подумать только! — дождик льет!), башни, где свили гнезда аисты и целыми днями носятся и щебечут ласточки; ящерки и крохотные скорпиончики; яркие птички («Пять штук за два фартинга?»), малыши-верблюжата, что трусят за мамой-верблюдицей по узким базарным рядам, заваленные товарами прилавки, ряды медников, ковроделов, торговцев льняным товаром; играющие в грязи ребятишки, разодетые всадники на великолепных скакунах…

А как же Иисус, ведь Он тоже любил Иерусалим? В один прекрасный день и Он тоже вернется сюда, пройдет по этим улицам, полюбуется на новые постройки, потолкует с людьми, задержится поговорить с детьми… Алиса от души надеялась, что произойдет это, пока она с отцом здесь, в городе. Возможность еще представится, и не раз; ведь герцог дал обет ради спасения души совершать паломничество примерно раз в три года…

И года три спустя, когда Алисе уже исполнилось восемь и она снова приехала в Иерусалим с отцом, так оно и случилось.

Он шел по узкой каменистой тропке, что вилась сразу за садовой стеной.

Вилла Лентула стояла на окраине города, а дальше раскинулись поля — или то, что называлось полями здесь, в Святой земле: каменистые пустоши, на которых весной пробиваются редкие травинки, и чахлые бело-желтые цветочки вроде маргариток, и еще алые анемоны — отец называл их полевыми лилиями.

Летом здесь не росло ни травы, ни цветов, и пастухи в поисках пастбищ перегоняли стада все дальше и дальше.

Кажется, именно этим незнакомец — в воображении Алисы он уже стал Иисусом — и занимался. Он вовсе не ходил по городским улицам в окружении апостолов, беседуя с людьми; он медленно брел по тропке, уводящей из города, по колено в овцах. В одной руке он сжимал посох, а на плечах нес ягненка, второй рукою придерживая все четыре свисающие ножки.

Пастырь добрый. Алиса сразу узнала знакомую картину, хотя сам юноша очень мало походил на церковные росписи и гобелены. Даже на взгляд восьмилетнего ребенка, для которого тридцатилетний человек стар, а сорокалетний — дряхл и немощен, незнакомец был очень молод. И никаких тебе светлых кудрей, никакой тебе аккуратной бородки, никаких белых одежд и, уж конечно, никакого нимба. Просто-напросто худощавый юноша, темноволосый и темноглазый, щеки припорошила щетина нескольких дней, одет в бурый халат, перепоясан туго стянутым алым шнурком. Ноги — босы.

Овцы блеяли и жались ближе к нему. Он заметил девочку: та, вскарабкавшись на садовую стену, устроилась в тени тамариска. Поднял взгляд, улыбнулся.

Точно он, сказала себе Алиса, затаив дыхание, хотя здесь, под ослепительным солнцем, где со всех сторон накатывал шум и запах овец, для благоговения места не оставалось.

— Так ты все-таки вернулся! Я так и знала!