Разумихин Трое из сумы - Неизвестно

Им восторгаются: «Добрые без сюсюканья, опыты Боровикова заставляли верить: всё наладится, не такое перемогали, есть на свете Россия, русская интеллигенция (в нормальном – «земском», чеховском, человече-ском – смысле слова), русская литература. Есть теплота чувства и достоинство мысли. Мы ещё вздохнём, улыбнёмся, выйдем на набережную (не реки – Волги!), выпьем».

Я понимаю, что подобные печатные слова не взятка. Про вас так скажут – откажетесь? Душевные слова! Прямо-таки приглашение посидеть «на троих» на зелёной травке волжского бережка. Тёплые слова!

Даже Владимир Войнович сподобился высказаться про Серёжу, что он «являет собой тот, уже редкий, если не сказать штучный, тип образованного пьющего (смягчим: выпивающего) и несколько старо-модного русского человека, который мог произрасти только в глубинке, столичного уровня испорченности пока не достигшей.

…Боровиков сам по себе. Об искусстве пития и закусывания он пишет со знанием дела, с большим вкусом и почтением к процессу, там и сям подчёркивая (это его собственное открытие в медицине), что без вредных привычек жить вредно, а без питья невозможно.

…Читать её (книгу) хорошо за полночь, на кухне, пригубливая (но не глотая залпом) из рюмки холодную вод-ку, умеренно закусывая, думая о прочитанном, отвлекаясь и время от времени уносясь мыслями неизвестно куда».

Оно и верно, боровиковские размышления «В русском жанре» – о жизни, об истории, о классиках, о старой и новой словесности, – такие вроде бы «домашние», якобы «неотделанные», будто бы неожиданные, как за-годя подготовленный экспромт, полемичные, но, казалось бы, без злобы, явной самоуверенности, гранича-щей с наглостью. Вернее, всё это есть, но присутствует дозированно, хорошо просчитано и основано на хо-рошей природной интуиции, а потому не раздражает. Сразу видно, автор – человек интеллигентный, остро-умный, с присущим ему спокойным юмором. Что бы он ни сказал, читатель смеяться не станет, а вот улыб-нётся обязательно.

Теперь без ежедневного обращения к запискам из жизни усердного читателя Серёжа уже, полагаю, не мо-жет убедить себя, что жизнь прекрасна. Главное – без иллюзий. Другие, мол, впадают в депрессию, а я вот лежу себе читаю, как в детстве. Да, талант никому не нужен, но профессионал всегда найдёт, как напеча-таться.

Я нисколько не осуждаю Боровикова. Уже по одной той причине, что все, кто любит книгу, мне дороги, – од-на школа, один саратовский филфак. Мысли, которые появляются у Серёжи после чтения, и впрямь иной раз мне интересны, нравятся. «Войну и мир», к примеру, он прочитал со вкусом. Даже если не соглашаться с ут-верждением Алексея Толстого, что литература рождается из винных паров под звон бокалов.

И рассуждать о необходимости стойкого иммунитета к всякого рода жизненным невзгодам и кризисам, по-лагаю, здесь, конечно, не стоит. Стонать, мол, потерял Серёжа всё, ради чего стоило жить, тоже не буду.

Боровиков, увы, не Гоголь, а я, слава богу, не Белинский.

Но об отношении к жизни несколько слов скажу. К литературе, правда, это отношение имеет касательное, однако…

Метаморфозы, происшедшие с Боровиковым, мне кажется, всё же сказались не только на литературной, но и на его нравственной эволюции.

Тот, прошлый, Серёжа, работая в журнале «Волга», уже будучи главным редактором, специально по почте посылал несколько раз мелькнувшему в периодике талантливому прозаику Александру Титову в неведомое село Красное Липецкой области бандерольки с лентой для пишущей машинки – в его глухих краях невозможно было её купить.

А нынешний… Напротив меня сидит за столом в опустевшей квартире Таня Машовец и делится горем:

– Умер Коля, я позвонила Боровикову. Но не услышала ни слова соболезнования. Они, сам знаешь, ровес-ники, дружили. Представь себе, Сергей мне в трубку говорил только лишь о том, как ему плохо, какой он уже старый и немощный. А раньше всегда, когда приезжал в Москву, останавливался у нас…

И в памяти у меня вновь всплывает фраза из письма моего однокурсника – «Жизнь закончена». Он ведь и Серёжин однокурсник. Обоим ещё по шестьдесят… Или уже по шестьдесят? Люди вроде бы разные, а ре-френ звучит один и тот же: «Жизнь закончена».

Ничего удивительного. Когда человек просит покоя, становится ко всему безразличен и равнодушен к вче-рашним друзьям, к жизни… Тогда, можно сказать, он умирает. Такова русская душа.

…Среди Серёжиных размышлений «В русском жанре» есть одно, на которое я не мог не обратить внима-ние. Процитировав известные слова: «Человечество смеясь расстаётся со своим прошлым», Боровиков до-бавляет от себя: «Но сегодня очевидно: не с прошлым, а с жизнью». Но мне смеяться не хочется! О ком он? О человечестве? Сомневаюсь – Серёжа умный человек.

Михаил Лобанов: «Победил русский народ!»

На золотом крыльце сидели

Царь, царевич, король, королевич,

Сапожник, портной –

Кто ты будешь такой?

Эти строки детской считалочки сами напрашиваются стать своеобразным эпиграфом к периоду, начавшемуся для меня осенью 1977 года семинаром молодых критиков. Нас было, наверное, десятка два или чуть больше того.

Вряд ли ошибусь, если скажу, что каждый, или почти каждый, из нас приехал в подмосковную Малеевку не столько на других посмотреть, сколько себя показать. Вышло наоборот. Себя показывать было особо нечем. Зато за пару недель приглядеться к другим, познакомиться, пообщаться, поспорить, определиться, кто союзник, а кто противник, выпить и задружиться – явилось самым полезным, а может, и единственным резуль-татом семинара.

С него я уезжал примерно в таком же состоянии, какое у меня возникло после писательского пленума с шумным обсуждением романа В.Кочетова. Хотя странно, конечно, но сегодня я не могу припомнить руководителей того семинара – разве что Валерия Дементьева, Юрия Борева, Евге-ния Сидорова и, вроде бы, Петра Николаева. Слушать их было ужасно скучно. Чего стоило одно боревское перечисление инструментария, каким может пользоваться литературный критик. Поэтому назвать их хоть в какой-либо мере своими учителями не могу.

Судьба моих ровесников, только входивших тогда в литературу, сложится потом очень по-разному. Дальше и успешнее других шагнул с того семинара Игорь Шайтанов. Ныне он доктор филологических наук, профессор кафедры сравнительной истории литератур историко-филологического факультета РГГУ, автор книг: «Как было и как вспомнилось. Современная автобиографическая мемуарная Игорь Шайтановпроза», «В содружестве светил. Поэзия Николая Асеева», «Мыслящая муза. «Открытие природы» в поэзии XVIII в.», «Поэтическое от-крытие природы. Ф.Тютчев», «Дело вкуса», учебника по зарубежной литературе эпохи Возрождения, главный редактор журнала «Вопросы литературы», ответственный секретарь комитета премии «Русский Букер»… Можно продолжать ещё, но, полагаю, и так ясно.

Основные направления творческой деятельности Шайтанова – история английской литературы, русско-английские литературные связи, история поэзии, теория жанра, мифотворчество в русской культуре. Но то, с чего начинал – литературную критику, – он тоже не забывает. О чём свидетельствуют премии журналов «Ли-тературное обозрение», «Знамя», «Арион».

Не знаю, вспоминает ли он те дни в Малеевке. Может, и вспоминает, когда рассказывает на каком-нибудь форуме молодых писателей о механизмах работы жюри премии «Русский Букер». Мы с ним за все эти годы контактировали всего несколько раз. Инициатором был я, предложивший Игорю взять за основу его большое предисловие к роману Е.Замятина «Мы» и, немного доработав его, во-первых, расширив (требовался не-сколько больший объём), во-вторых, прописав проще и ясней некоторые куски текста, адресуемого на сей раз школьным учителям, выпустить книжку. Мы разговаривали с ним по телефону, но это не помешало уви-деть, как, поглядывая на меня сверху вниз, Игорь произносил: «Или печатаешь как есть, или не печатаешь вовсе!» Даже при большом желании напечатать статью в серии «Литературный семинар», где каждая книга по техническим условиям не могла быть меньше 6 - 7 авторских листов, я не мог. Мы распрощались.

Но я вновь вспомнил о нём, когда столкнулся чуть позже с его любимым учеником Михаилом Сверд-ловым, который принёс в издательство две статьи: про Алексея Толстого и про «Грозу» А.Островского, желая, чтобы каждая из них вышла отдельной книгой.

Я пытался объяснить молодому критику и литературоведу, кандидату филологических наук, что как в лите-ратуре есть мышление рассказчика и мышление романиста – оно разное, так и в книгоиздании есть мышле-ние статейное и мышление более объёмное – книжное. Что статья может войти в общий сборник, но явиться на свет книгой ей не дано. Она разве что может быть издана в виде брошюры, но наша серия книжная.