Старец Силуан Афонский - Архимандрит Софроний (Сахаров)

       — А что поделаешь, сами виноваты,— говорит тот. Тогда Старец со скорбным лицом ответил:

       — Любовь не может этого понести... Нужно молиться за всех.

      И он действительно молился за всех; молиться только за себя стало ему несвойственным. Все люди подвержены греху, все лишены славы Божией. (Рим. 3, 22). Для него, видевшего уже в данной ему мере славу Божию и пережившего лишение ее, одна мысль о таковом лишении была тяжка. Душа его томилась сознанием, что люди живут, не ведая Бога и Его любви, и он молился великою молитвою, чтобы Господь, по неисповедимой любви Своей, дал им Себя познать.

      До конца своей жизни, несмотря на упадающие силы и болезни, он сохранил привычку спать урывками. У него оставалось много времени для уединенной молитвы; он постоянно молился, меняя, в зависимости от обстановки, образ молитвы, но особенно усиливалась его молитва ночью, до утрени.

      Тогда молился он за живых и усопших, за друзей и врагов, за всех.

      Что же мыслил, что переживал, что говорил он Богу в долгие ночи молитвы за мир?

      Примером таких молитв могут служить некоторые записи Старца; они дают возможность весьма большого приближения к этой тайне души ушедшего от нас святого мужа.

      Слова этих молитв произносятся очень медленно одно за другим. Каждое слово с силой, глубоко захватывает все существо человека. Весь человек собирается воедино; собирается весь даже физически. Дыхание изменяется, делается стесненным, или, лучше сказать, — затаенным, чтобы своею «дерзостью» не нарушить устремления и внимания духа.

      Весь ум, все сердце, все тело до костей — все собирается воедино. Ум безвидно мыслит мир; сердце безвидно живет страданием мира, и в нем самом страдание достигает последнего предела. Сердце, вернее, все существо объято плачем, погружено глубоко в плач.

      Не многословны молитвы Старца, но они продолжались очень подолгу.

      Часто молитва идет без слов. Ум в особом акте синтеза мыслит все сразу. Душа при этом стоит на той грани, когда каждую минуту может потерять всякое ощущение мира и тела своего, когда ум прекращает мыслить в раздельных понятиях; когда дух человека невидимо будет видеть только Бога; тогда забывает он мир, прекращается молитва, и лишь в безмолвном изумлении пребывает он в Боге.

      «Когда ум весь в Боге, то мир забыт совершенно»,— говорил Старец.

      Когда же кончается это пребывание в Боге, по причине недоведомой человеку, то уже нет молитвы, но в душе мир, любовь, и глубокий покой, а вместе и некая тонкая печаль, что отошел Господь, потому что душа хотела бы вечно пребывать с Ним.

      Душа тогда живет остаток созерцания.

III

ВНЕШНОСТЬ И БЕСЕДЫ СТАРЦА

ВЫ УЗНАЛИ Старца Силуана в этот период его жизни. Долгие годы титанической борьбы со страстями прошли 19. Духом в то время был он подлинно велик. Наученный тайнам Божиим, свыше наставленный на духовную брань, он уже твердой ногой восходил к бесстрастию.

       Внешне Старец держался очень просто. Ростом он был выше среднего; крупный, но не великан. По телу он не был сухим, но не был также и грузным. Сильный торс, крепкая шея, крепкие, пропорциональные торсу ноги с большими ступнями. Рабочие руки, сильные, с большими ладонями и крупными пальцами. Лицо и голова очень гармонических пропорций. Красивый, округлый умеренный лоб, чуть больший длины носа. Нижняя челюсть крепкая, волевая, но без чувственности и жестокости. Глаза темные, небольшие; взгляд спокойный, мягкий, по временам проницательно-пристальный; часто усталый от многого бдения и слез. Борода большая, густая, несколько с проседью. Брови густые, несросшиеся, низкие, прямые, как у мыслящих людей. Волосы на голове темные, до старости умеренно густые. Его несколько раз фотографировали, но всегда он выходил неудачно. Крепкие, мужественные черты его лица выходили сухими, жесткими, грубыми, тогда как в жизни он производил впечатление, скорее, приятное своим мирным и благодушным лицом, которое от малого сна и многого поста и умиления часто бывало бледным, мягким, совсем не суровым.

       Так бывало обычно, но иногда он преображался до неузнаваемости. Бледное, чистое лицо с каким-то особым просветленным выражением бывало настолько поразительным, что смотреть на него не было сил; глаза при взгляде на его лицо опускались. Невольно вспоминалось Священное Писание, где говорится о славе лица Моисея, на которую не мог взирать народ.

       Жизнь его была умеренно суровая, с совершенным невниманием к внешности и большим небрежением о теле. Как большинство афонских подвижников, тела своего он не мыл. Одевался грубо, как рабочие монахи; носил на себе много одежды, потому что за годы полного небрежения о теле часто простужался и страдал от ревматизма. Во время своего пребывания на Старом Русике он сильно простудил себе голову, и мучительные головные боли вынуждали его ложиться в постель. Ночи тогда он проводил вне стен собственно Монастыря, в большом помещении продовольственного склада, которым заведовал; делал он это ради большего уединения.

       Такова была простая и скромная внешность этого человека. Но если мы захотим говорить о его характере и внутреннем облике, то встанем пред очень трудной задачей.

       В те годы, когда нам пришлось его наблюдать, он являл зрелище исключительной гармонии душевных и телесных сил.

       Он был малограмотный, в детстве ходил в сельскую школу только «две зимы», но от постоянного чтения и слышания в церкви [на Афоне во время ночных служб и особенно всенощных бдений, которые длятся по 8 и 9 и более часов, читают вслух много поучений из Святоотеческой письменности] Священного Писания и великих творений Святых Отцов, он очень развился и производил впечатление начитанного в монашеском отношении человека. От природы у него был живой, сообразительный ум, а долгий опыт духовной борьбы, внутренней умной молитвы, опыт исключительных страданий и исключительных Божественных посещений — сделал его нечеловечески мудрым и проницательным.

       Старец Силуан был человек удивительно нежного сердца, умиленной любви, чрезвычайной чуткости и отзывчивости на всякую скорбь и страдание, при полном отсутствии болезненной женственной чувствительности. Постоянный, глубокий духовный плач никогда не впадал в слезливую сентиментальность. Неусыпная внутренняя напряженность не имела и тени нервозности.

       Достойно немалого удивления великое целомудрие этого мужа при его столь могучем и сильном теле. Он крепко хранил себя даже от всякого помысла, неугодного Богу, и несмотря на это, совершенно свободно, ровно и непринужденно, с любовью и мягкостью общался и обращался со всеми людьми независимо от их положения и образа жизни. В нем не было и тени гнушения даже нечисто живущими людьми, но в глубине души он скорбел об их падениях, как любящий отец или мать скорбят о преткновениях своих нежно-любимых детей.

       Искушения он встречал и переносил с великим мужеством.

       Это был человек вполне бесстрашный и свободный, но вместе с тем в нем не было и намека на дерзость. Бесстрашный, он пред Богом жил в страхе: оскорбить Его хотя бы помыслом дурным — он действительно боялся.

       Большого мужества, он в то же время был исключительной кротости. Мужество и кротость — какое редкое и необычной красоты сочетание.

       Старец был человек глубокого подлинного смирения, смирения и пред Богом, и пред людьми. Он любил отдавать предпочтение другим, любил быть меньшим, первым приветствовать, взять благословение от носителей священного сана, особенно епископов и игумена, но делал это без всякого человекоугодия или заискивания. Он искренно почитал людей с саном и положением, или образованных, но никогда в нем не было ни зависти, ни унижения, быть может, потому, что он глубоко сознавал тленность всякого мирского положения, или власти, или богатства, или даже научных познаний. Он знал, «как много любит Господь Своих людей», и по любви к Богу и людям — он воистину ценил и уважал всякого человека.

       Внешнее поведение сего мужа было очень простым, и в то же время его несомненным качеством было внутреннее благородство, если хотите, аристократизм в высшем смысле этого слова. При общении с ним в самых разнообразных условиях человек даже самой тонкой интуиции не мог бы заметить в нем грубых движений сердца; отталкивания, неуважения, невнимания, позы и подобного. Это был воистину благородный муж, как может быть благородным только христианин.

       Старец никогда не смеялся до звука; никогда не говорил двусмысленно, не насмехался и даже не подшучивал над людьми. На обычно серьезно спокойном лице его иногда намечалась едва уловимая улыбка, не раскрывавшая губ, если только при этом он не произносил слова.