Чужой - Атаджан Таган

— Почему же ты не пристрелил его?

Хозяин Черного ветра окинул недовольным взглядом вначе переводчика, а потом Гара сертипа.

— Туркмен, если возникнет такая необходимость, проявит отвагу и застрелится. Но он никогда не струсит и не застрелит своего коня.

Гара сертип довольно долго молчал, видимо, обдумывал ответ туркмена. Потом грубо спросил:

— А что, если мы теперь пристрелим тебя?

— Значит, судьба.

— Выходит, ты согласен в твоем возрасте умереть из-за зверя?

— Черный ветер не был зверем. Он был настоящим резвым конем. А настоящие скакуны бывают мужественнее человека.

— Детей своих тебе не жалко?

— Жалко, но что я могу поделать? Проживут как-нибудь вместе со своим народом.

— Если же мы сохраним тебе жизнь и отпустим к текинцам, как ты на это посмотришь?

— Буду благодарен судьбе. И вам тоже.

— Если нам придется сразиться с текинцами, ты возьмешь в руки саблю или же не забудешь добра?

— Не могу сказать, что я забуду оказанную мне милость. Но и не могу сказать, что не возьму в руки саблю.

— Это почему же?

— Забыть добро — подлость, но и быть в стороне, когда приходит враг — тоже трусость…

С наступлением вечера крепость стала напоминать безлюдное кладбище, и Гара сертипу стало тоскливо. Прихватив с собой и туркмена, он решил вернуться в шатер.

Покорившись судьбе, туркмен пошел впереди сербазов. Пройдя несколько шагов, он обернулся и в последний раз бросил печальный взгляд на еле заметный в сумерках холмик земли.

Заметив это, Блоквил покачал головой: “У человека, умеющего так любить животное, сердце должно быть чище, чем у ребенка!”

Попавших в плен туркмен истязали без побоев и ругани. Не разрешалось только убивать их. Все остальные страсти, кроме смерти, им пришлось испытать на собствыенной шкуре. А не убивали их потому, что в руках туркмен, если считать увезенных после въезда в Мерв караульных и потери после небольшого столкновения пару дней назад, в данный момент находится около ста пленных гаджаров. Вполне возможно, что впоследствии обе стороны обменяются своими пленными.

Попавших в плен четверых туркмен и живыми назвать было трудно. Всех их всухую обрили наголо, усадили на солончаке на высоком берегу Мургаба и прочно привязали друг к другу. На обритых без смачивания волос головах тупая бритва безжалостного цирюльника оставила множество кровавых порезов, и теперь, под палящими лучами солнца, боль от них пронизывала до мозга костей. Это был один из видов “царского зрелища”.

До сих пор Блоквилу не приходилось видеть туркмена так близко, чтобы можно было внимательно разглядеть его. И несчастный Мамед в опороченной семье старого чабана, и маленький Иламан со стригальными ножницами в руках мало чем отличались от людей, которых француз видел в других краях. По мнению Блоквила, с европейской утонченностью, разбирающегося в женской красоте, женщин с такой совершенной красотой, как у первой встретившейся ему туркменки Огулджерен, он не видел ни в Париже, ни в Тегеране. Но если верить разговорам вельмож и челяди, которые он слышит с самого первого дня своего пребывания в рядах войск Хамзы Мирзы, что туркмены вообще даже на людей не похожи. Блоквил и сам не раз слышал, что иранские женщины, пытаясь уложить расшалившегося ребенка, запугивают его: “Засыпай скорее, а то туркмен придет!”

Этих четверых с соскобленными волосами и бородами вообще было трудно отличить друг от друга. Тем не менее было видно, что один из них в преклонных годах, двум другим под тридцать, а четвертый и вовсе юноша шестнадцати-семнадцати лет.

Жара делала свое черное дело. Кожа на телах обнаженных по пояс людей обгорела на солнце и висела клочьями. Даже под таким безжалостным солнце они не потели, а это говорило о начавшемся обезвоживании организма. Тем не менее, пленные не молчали, погрузившись в тоскливое ожидание неминуемой смерти.

Пожилой мужчина, закончив рассказ, который развеселил его товарищей, сделал небольшую паузу, пошевелился, чтобы усесться поудобнее. Юноша, прислоненный к его спине, возмутился:

— Кертик ага, сиди спокойно, ей Богу! Ты двигаешься и…

— Ну и что, что пошевелился? Или тебе жаль мервской земли?

— Я не змея, чтобы жалеть землю, но каждый раз, когда ты дергаешься, мою спину саднит, словно натертой спины ишака касается голое седло.

— О, ты уже и ишаком успел побывать, окаянный! К тому же ишаком с натруженной спиной!

— Но если бы мы не были ишаками, нас бы не связали, как животных.

Жара оказалась сильнее надуманных шуток и искусственного смеха. Начатый разговор очень быстро заканчивался, и смех уже на пути к губам, заблудившись, вдруг возвращался обратно.

Парнишка, как ни старался мужественно держаться перед старшими, в конце концов не выдержал.

— Когда же все это кончится?

— Потерпи, сынок. В мире нет ничего, что не имело бы конца, — Кертик ага, как мог, старался успокоить парнишку.

Положение было тяжелым. Солнечные лучи иглами вонзались в непокрытую голову, обнаженное тело. Страдания были невыносимы, их не могли заглушить никакие рассказы, никакой смех. Когда же время пошло за полдень, свою власть проявило не только солнце на небе, но и иссохший от жажды солончак. От земли исходил жар с горьковатым запахом, который был намного невыносимее солнечных лучей. Дыхание затруднилось настолько, что вдыхаемый и выдыхаемый воздух начал щипать горло, словно горький лук.

— Да, они поступили как в поговорке “Охоться на зверя в каждом народе с его собственными собаками”.

— Что это значит?

— А это значит, что они обожгли нас нашим собственным солнцем.

— Потому мы и страдаем так, что не можем разделить это солнце…

Странный человек, остановившийся возле солончака, привлек внимание Кертика ага.

Это был Блоквил.

Появление необычного для этих мест человека на некоторое время отвлекло внимание пленных от их страданий. Они внимательно, с ног до головы, разглядывали Блоквила.

Кто-то из пленных произнес:

— Говорили, что среди гаджаров находится ученый француз, наверно, это он и есть?!

— Скажешь тоже!

— А почему и нет?

— Стали бы они ученого, постигшего все науки, отпускать вот так вот, без телохранителей?

— Если он постиг все науки, он должен знать семьдесят два языка, — пророчил Кертик ага.

— По виду его не скажешь, что он понимает язык, — по-своему оценил незнакомца один из пленных.

Кертик ага пытался настоять на своей правоте.

— Ну, если вы хотите узнать это, скажите ему что-нибудь. Если он знает семьдесят два языка, обязательно поймет вас.

— Кертик ага, вечно ты что-нибудь придумаешь! Да разве может быть семьдесят два языка? Ну, гаджары, потом узбеки, казахи. Если посчитать, не больше десяти-двенадцати языков наберется. Откуда же взяться семидесяти двум языкам?

— Говорю же вам, поробуйте что-нибудь сказать ему. Если он все науки освоил, значит, он и все языки знает. Короче, он уже ахуном должен быть.

— Что ж сказать ему, ей Богу?

— Да какая разница, спроси что-нибудь.

Один из пленных повернулся к Блоквилу.

— Эй, человек, как тебя зовут?

Догадавшись, что обращаются к нему, Блоквил улыбнулся. Но промолчал.

— Я имя твое спрашиваю!

Блоквил опять ничего не ответил.

— Даже если он знает не семьдесят два, а сто семьдесят два языка, туркменского он не понимает, Кертик ага.

— В таком случае, возможно, он один-два языка подзабыл, — оправдывался Кертик ага, поскольку его предсказания не подтвердились. Он и сам пытался узнать этого необычного человека. — А ну, попробуем что-нибудь по-персидски сказать. Из вас никто не знает персидского языка?

— Что на фарси вода “аб” — это я точно знаю.

— А ну, тогда спросите! — по праву самого старшего распорядился Кертик ага.

— Эй, светлый человек, “об! об!”

Блоквил снова улыбнулся, услышав знакомое слово, он махнул рекой в сторону реки.

— Об! Об!

Кертик ага закивал головой.

— Вот видите! Он оказался гаджаром. Вы произнесли слово “об”, и он сразу оживился.

— Хоть и оживился, но этот человек не похож на персов, Кертик ага.

Кертик ага упрямо стоял на своем:

— Бог его знает, может, у них тоже есть племена вроде наших сарыков, эрсары. Туркмены ведь тоже не все одинаковые.

Последние слова вызвали у пленных улыбку.

— А что он так внимательно разглядывает нас?

— Наверно, узнать пытается.

И в самом деле, было как-то странно, что Блоквил так пристально смотрит на пленных. Туркменам было невдомек, что незнакомец изучал их внешний облик. Внимательно изучив внешность туркмен, Блоквил стал размышлять про себя: “Антропологи говорят, что туркмены относятся к монголоидной расе, но эти не похожи. Эти четверо и по строению черепа, и по продолговатому овалу лица ближе к европейскому типу, нежели азиатскому…”