Моя маленькая война - Луи-Поль Боон

Вот, например, Койле подслушивает разговоры через дыру в подвале и потом доносит на соседей полевой жандармерии, а жена его настолько пронемецки настроена, что ходит со всеми немцами в кино и там, в темноте, позволяет делать с собой все что угодно. Она работает в «Зимней помощи», ворует там сало и бобы, наживаясь на перепродаже, а врачи вынуждены запретить детям есть суп, потому что от этого супа у детей понос.

Родители говорят детям: «Вот кончится война, и англичане привезут нам белый хлеб и шоколад». И те спрашивают: «А что это такое?»

Ходят слухи, что на Гитлера было покушение, что там у них началась революция, что в Гамбурге, Берлине и Киле идут уличные бои, что матросы уничтожают свое оружие и армия выступила против эсэсовцев; говорят, там такая же революция, как была в восемнадцатом году, ну тогда уж войне конец.

Но все это оказалось неправдой: Гитлер жив, не было никакой революции, как в восемнадцатом году, и война вовсе не кончилась, — немцы отобрали у владельцев последние автомашины и запустили первый «Фау-1».

Все слушают английское радио, хотя из приемника доносится лишь непрерывное «ту-ту-ту», а если еще прибавить это «ту-ту-ту» в головах слушателей, то можно себе представить, какие рождаются слухи. Трес с крестьянской фермы неподалеку, которая знала о существовании радио только понаслышке и ходила вечно вымазанная коровьим дерьмом, а нынче носит шелковые чулки, тоже купила себе радиоприемник, и, когда Черчилль сказал, что «завтрашний день принесет решающую победу», она принялась рассказывать всем: «Они придут завтра! Черчилль это сказал!» На следующий день все заперли двери на засовы и забрались в подвалы.

ПРОСТОЙ РАССКАЗ

В этом рассказе я не прибавил и не убавил ни единого слова, пусть даже некоторые выражения придутся кое-кому не по вкусу, — я оставил его таким, как мне его рассказал Гастон, которого арестовали, бросили в Черную камеру и продержали там восемь дней, скованного по рукам и ногам (в холод рубцы от наручников видны до сих пор) и не имевшего возможности даже справить нужду. На девятый день он не выдержал и обмочился, так его начали тыкать прямо в лужу лицом. Допрашивали те же самые молодчики, которые его арестовали. Гастон отвечал на все, что ничего не знает, что бумажку эту он нашел в почтовом ящике, а тем временем один из молодчиков достал из шкафа какую-то штуку, на которую Гастон посмотрел с недоумением, и ударил его этой штукой по лицу. Гастон вначале ничего не почувствовал, не было даже боли, но через несколько секунд он понял все: то был кусок резины, который при ударе растягивался и тут же сжимался и таким образом сдирал кожу с лица. После допроса Гастона бросили в «одиночку» и каждый день таскали на свидание с куском резины, и каждый раз по дороге туда он думал: «О господи, хоть бы скорее вернуться в свою родную камеру!» Потом ему начали угрожать камерой пыток, если он не заговорит — ха! — и он начал врать, и они ему поверили, дурачье. Через несколько дней ему удалось поговорить с заключенным из соседней камеры через трубу центрального отопления; он сказал: «Меня зовут Гастон». А тот ответил: «Меня зовут Андре». И Гастон рассказал, как зовут его жену, и из какого он города, и что у себя дома он посадил табак в садике. И Андре сказал: «Я тоже». После этого Гастону так захотелось увидеть своего соседа, что однажды, когда его вели с прогулки, он сделал вид, будто ошибся камерой, и заглянул на мгновение в соседнюю, сказав: «Здравствуй, Андре». И тот ответил: «Здравствуй, Гастон». Гастон почувствовал себя счастливым.

Потом его перевели в другую тюрьму, где три камеры находились одна над другой (я кивнул головой, потому что об этом мне уже рассказывала Жозе); время от времени — он слышал это раза четыре — кто-нибудь из верхних камер бросался вниз через перила. В воскресенье после обеда, когда в тюрьме оставалось мало надзирателей, заключенные вынимали стекло из глазка и приподымали дверцу, чтобы видеть тех, кто проходил по коридору. Так Андре и Гастон начали узнавать ДРУГ друга в лицо. Кроме того, они вынимали из стен розетки и переговаривались через отверстия, но однажды Гастона застали врасплох и выбили все зубы гаечным ключом, так что он не мог больше жевать, и от этого у него так разболелся желудок, что он корчился от боли. О, ему еще повезло, одного заключенного за что-то так обработали резиновой дубинкой, что его, хотя он и был приговорен к смертной казни, отправили домой, — уж лучше бы расстреляли, тогда бы он мог крикнуть: «Да здравствует Бельгия!» — и умереть героем, а жена получала бы за него пенсию, теперь же он умирает дома, прикованный к креслу, и на него уходят последние гроши. А что семья потом получит от правительства? Затем Гастон попал на Мерксплас, где было сравнительно хорошо, потому что разрешали получать посылки, а оттуда его переслали на французское побережье, где он таскал мешки с цементом. Из обуви у заключенных были только кломпы,[17] а когда они снашивались, приходилось работать в носках, а потом и вовсе босиком. Когда они впервые туда попали, то увидели висящие на деревьях жилетки и штаны — результаты бомбежек. Можете себе представить, какое впечатление это произвело! Это был ад, сущий ад! Гастон считал дни, оставшиеся до конца срока, и каждую ночь подсчитывал ночи, в которые его могут убить. Однажды во время воздушного налета бомбы угодили в выгребные ямы, и весь лагерь был покрыт слоем дерьма. Потом у Гастона срок кончился, но его продолжали держать в лагере: армейское начальство заявило, что он теперь не имеет к ним никакого отношения и находится в распоряжении ТОДТа,[18] а те в свою очередь сказали, что им не дано права отпустить его, так как они не имеют ничего общего с армией. Его жена обила все пороги, была даже на приеме у какого-то важного офицера, который занял самый лучший дом в городе. Офицеру как раз принесли в кабинет свежий кофе, рядом с ним, закинув ноги ему на колени, сидела немецкая шлюха, и они выставили жену Гастона, как самую последнюю нищенку. В конце концов ему удалось бежать ночью во время бомбардировки, воспользовавшись суматохой. Пересаживаясь с поезда на поезд, без документов и вообще каких-либо бумаг, Гастон добрался до дому. Ему, конечно, здорово повезло.

Теперь ему приходится прятаться. Вы думаете, кто-нибудь еще вспоминает о нем? «Мы съедаем бутерброд с джемом, — говорит он, — а потом спим целый день. От этого здорово поправляются».

Они обнаружили немецкого солдата в пшенице, растущей вдоль деревенской дороги, по которой я всегда хожу к Гастону, — дети услышали его крик, похожий на вой дикого зверя. Я прошел по этой дороге пять минут назад и ничего не видел и не слышал, а он все это время, оказывается, сидел в недоспелой пшенице. Он не ел семь дней, и его воспаленное горло могло издавать только звериные звуки. У него распухли колени, ступни ног были покрыты струпьями. Ему дали молока и белого хлеба, а дети, которые давно уже забыли вкус белого хлеба, стояли вокруг и смотрели. Солдат сказал, что он дезертир, бежал с побережья. Его спросили, от кого он прячется, и он ответил: «Полевая жандармерия».

Пьер считал, что солдата все равно расстреляют.

Гастон сказал, что дезертиров заставляют таскать камни на высокую гору и сталкивать их вниз, потом снова поднимать и снова сталкивать вниз.

Гюст, парикмахер, сказал, что дезертиров не расстреливают, если им исполнился двадцать один год. В Германии пятнадцать лет считаются возрастом, когда можно обрюхатить девчонку, а в двадцать один год парень становится полноценным солдатом.

А Карел, мясник, сказал: «Те-те-те, раз он солдат, его место на фронте, под огнем, в гостях у смертяшкиной».

Как метко говорят в народе. Про подбитый самолет, который, заваливаясь носом, в течение часа тащится за другими самолетами, говорят, что он ИДЕТ НА КОСТЫЛЯХ.

ПРОДАЕТСЯ ПИАНИНО

— Мы можем еще продать наше пианино, — сказала жена. Я молча смотрел в сторону, отлично понимая, что значило для нее это пианино: единственный предмет, которым мы могли подпереть остатки нашей буржуазности. И потом — к чему скрывать, — для меня это пианино тоже кое-что значило. Я любил сидеть в саду на скамейке и слушать звуки пианино, льющиеся из дома, даже если это была всего лишь песенка «Дождь стучит в ваши окна». В конце концов, о вкусах не спорят: один любит пиво, другой девчонок, которые проезжают мимо на велосипедах, а я предпочитаю льющиеся из окон звуки пианино. О, этот не поддающийся голосу рассудка романтизм, которому бессмысленно противиться! Я написал объявление: «Продается пианино», выставил его в окне, и мы сразу почувствовали себя пауками, ждущими, когда прилетит муха.