Следы на снегу (Художник М. Рудаков) - Георгий Брянцев

Шелестов шел и искоса бросал взгляды на шагающего рядом с ним словоохотливого заместителя директора. Ему нравились люди, любящие край, где они работают, интересующиеся им и знающие его всесторонне; те незаметные, простые советские люди, которые с любовью делают свое дело там, куда их посылают партия и народ.

— И вот, думаю я, — закончил Винокуров, — что будет вот здесь, где мы идем, через десяток лет? Трудно представить! Все, наверное, преобразится. Эх, если бы здесь не эта проклятая вечная мерзлота…

Они шли по самой окраине поселка, который подковой опоясывала тайга. Шелестов внимательно осматривал снег. Он слушал Винокурова, но от его глаз не уходило ничего: ни накрап заячьего следа, ни лисий нарыск, ни маленькие отпечатки побежки коварного и злого горностая. Шелестов все примечал.

Он жил в Якутии уже тринадцать лет, исключая из них три года, проведенных во время отечественной войны в тылах врага. Он сроднился с Якутией, познал ее народ, местные обычаи, изучил и освоил язык якутов, эвенков, приобрел в разных районах Якутии верных друзей.

Осматривая окраины рудничного поселка, Шелестов питал надежду наткнуться на след человека, выходящий из поселка, но эта надежда оказалась тщетной. Следов человека не было.

Потом Шелестов и Винокуров вышли на дорогу, ведущую к пруду. Здесь снег от почти беспрерывной езды за льдом и водой был истолчен в пыль, которая походила на порошок нафталина. Такой снег не мог держать на себе никакого следа: ни копыта лошади, ни ноги человека.

Дорога напоминала собой окоп, протоптанный в снегу, и вскоре привела майора и Винокурова к пруду.

Пруд лежал в небольшом котловане и был загроможден вырубленным и заготовленным впрок льдом. Посредине пруда виднелась затянутая тоненькой корочкой льда прорубь, из которой почти беспрерывно черпали воду.

И осмотр пруда тоже ничего не дал. Шелестов, окончательно расстроенный, возвращался в поселок и почти не слушал своего спутника, который вновь принялся расхваливать красоты таежного края.

Видя, что майор молчит. Винокуров на некоторое время тоже умолк, а потом заметил:

— Я же вам говорил, что это пустая затея. У нас каждый человек на виду.

Шелестову не понравилась самоуверенность заместителя директора, и он сказал:

— Как же это получается? Люди все у вас на виду, всех вы знаете, а под носом у вас совершаются убийства?

Винокуров смутился. Он долго молчал, не зная, как ответить, и уже перед входом в поселок сказал:

— Виноваты… недоглядели. Я сам не могу понять, как это могло произойти.

Шелестов ничего не сказал. Они шли уже по поселку, и внимание майора привлек огромный пес, похожий на волка, неподвижно сидевший у порога дома, где отводили комнату всем приезжим.

Шелестов вспоминал, где он, уже не раз, встречал этого пса, но память дробилась, уводила куда-то далеко, и ничего не получалось.

Винокуров тоже заметил собаку и лыжи, приставленные к стене дома у самой двери.

— Смотрите-ка! — обратился он к Шелестову. — Еще кто-то в гости пожаловал. И собака, и лыжи. Видно, охотник-якут заглянул. Решил обогреться, чайку попить, покалякать и новости узнать. Они никогда мимо не пройдут. Для них крюк сделать километров в десять ничего не составляет.

Шелестов улыбнулся.

— Кажется, я догадываюсь, кто в гости пожаловал.

— Кто же это? — поинтересовался Винокуров.

— Сейчас скажу. Таас Бас! — громко позвал он пса. — Ко мне!

Пес приподнял голову, насторожил уши, но не двинулся с места.

— Таас Бас! — повторил Шелестов. — Не узнаешь? Забыл?

Нет, у пса была хорошая память. Он запоминал навсегда и хороших, и плохих людей. Стоило лишь с ними познакомиться. Второго оклика было достаточно, чтобы он сорвался с места, взвизгнул и помчался к Шелестову.

Винокуров от неожиданности струхнул, побледнел и отскочил в сторону, опасаясь попасть на зуб такому страшному с виду псу.

Но Таас Бас даже не обратил на него никакого внимания. Он вертелся вокруг майора, вздымая снежную пыль, прыгал, хватал его за рукавицы, радостно повизгивал.

— Ух, какой же ты огромный стал да пушистый, — ласкал собаку Шелестов. — Ну, довольно, довольно, хватит… Пойдем.

Винокуров, преодолев страх, приблизился.

— Старые знакомые? — спросил он.

— Да, очень старые, — ответил майор и добавил: — И пес и хозяин — оба старые знакомые.

— Так мне можно идти?

— Да, пожалуй, — разрешил Шелестов и зашагал к квартире.

А там перед ним открылась такая картина: на столе клокотал в клубах пара все тот же самовар с помятыми боками, а на тарелках горками возвышались горячие пышки. У стола сидели летчик Ноговицын, механик Пересветов, радистка Эверстова и кто-то посторонний, спиной к дверям. Шла беседа. Собственно, говорил посторонний, а остальные внимательно слушали. Никто не обратил внимания на вошедшего майора, хотя было ясно, что завтрак не начинали из-за него.

— Товарищ Быканыров! — громко сказал Шелестов.

Гость не по возрасту быстро повернулся, и глаза майора встретились с узкими и темными глазами охотника, живо глядевшими на него сквозь узкие прорези век.

Старик так же быстро встал и с какой-то особой самобытной учтивостью и почтительностью направился к Шелестову.

— Дорообо, дорообо, Роман Лукич.

— Здравствуй, отец, здравствуй.

Они долго трясли друг другу руки, стоя посредине комнаты.

— Сколько же мы не виделись?

— Долго не виделись. Совсем долго…

— А все же?

— Однако, с весны того года, — напомнил Быканыров.

— Правильно, — подтвердил Шелестов, усаживая гостя за стол. — А я увидел у дома твоего пса и никак не мог вспомнить, чей же он. Ну никак!

— Худо дело, совсем худо, — сочувственно и серьезно отозвался старик, будто и в самом деле поверил словам майора. — Не узнал Таас Баса, значит глаза совсем плохие стали и память плохая. Лечить надо. Крепко лечить. Смотри, через год и меня не узнаешь.

— Шучу я, шучу, — заметил майор.

— А я тоже шучу, — рассмеялся гость.

Он свободно говорил по-русски, и только иногда в его речь вплетались обороты и выражения, свойственные коренным жителям Якутии.

Быканыров до революции работал по найму у русских купцов, в годы становления Советской власти состоял в Красной Гвардии и постоянно общался с русскими, потом, в течение двух лет, обучался в русской школе.

— Ты как же узнал, что я тут? — спросил Шелестов. — Ведь мы только вчера ночью прилетели.

— Не знал я, что ты здесь, Роман Лукич. Точно, не знал. Я к директору пришел. Сам пришел. Дело привело меня сюда. И хорошо, что ты тут. Расскажу тебе все.

— Дело делом, а сначала давайте завтракать. Как, друзья?

Все согласились, что это правильное решение. Эверстова начала разливать чай по эмалированным кружкам, и майор придвинул табурет к столу.

Но, занятый едой, он украдкой разглядывал своего старого друга. Волосы на голове Быканырова поредели, побелели, но оставались, как и прежде, жесткими, колючими, словно у ежика. Морщин прибавилось. Они напоминали собой щели. Но старость не портила лица Быканырова. Узко прорезанные живые и умные, но немного уставшие глаза его подчеркивали мудрость старческих лет. Они смотрели зорко, смело, как это бывает у людей, проведших большую часть своей жизни среди природы. Обилие морщин говорило, как раны на теле закаленного в боях воина, о том, что за плечами старика лежала нелегкая жизнь.

— Все еще охотой промышляешь? — спросил майор, допив кружку чая.

Старик кивнул утвердительно головой и добавил:

— А ты подумал, что я негоден уже, стар стал?

— Скажи пожалуйста, — подтрунил Шелестов. — Выходит, что и годы тебе нипочем? Вечно молодой и вечно охотник?

Все рассмеялись. Рассмеялся и Быканыров. Морщины задрожали у него на лбу, на висках, на щеках и разбежались в разные стороны. Он даже как бы помолодел.

— Правильно сказал. Хорошо сказал. Вечно молодой и вечно охотник. Ноги крепкие, — ходить можно. Глаза все видят, — стрелять можно.

— А что ты тут без меня рассказывал?

Быканыров отставил недопитый чай, сдвинул редкие выцветшие брови, полез в карман, достал трубку и кисет с табаком. Он не торопился с ответом и, видимо, вспоминал, о чем шла речь до прихода майора.

Сухими тонкими пальцами с выпуклыми, миндалевидными ногтями Быканыров набил глиняную трубку, умял табак в ней и, уже задымив, заговорил, ткнув пальцем в грудь Ноговицына.

— Ему говорил, ему. Якут, а летает, как птица. Высоко летает, всех видит, всю жизнь нашу видит. Счастливый человек. А жизнь совсем другая стала. Я в его годы ничего не видел. Купца одного видел и приказчика. Теперь Советская власть всему учит, а нас учили: купца почитай, урядника уважай, бога люби и бойся. А бога два было. Один шаман — наш, другой поп, русский, — ваш. — Быканыров закатился мелким смешком, сделал крепкую затяжку. — Ваш бог придет в тайгу, окрестит одного, а от него все православные идут, а когда помрет якут и хоронить надо, — наш бог приходит, шаман. — Он на минуту замолчал, задумался. — И тайга другая стала. Я ее всю исходил. Столько верст сделал, что шаману веревками не вымерять. Раньше в тайге ничего не было видно, а сейчас все видно. Раздвинулась тайга.