Обще-житие (сборник) - Женя Павловская

Каждый день страшно клялась себе завтра не есть ничегошеньки, вот только сегодня поужинаю чуток, не выкидывать же, в самом деле, вкуснющую жареную картошку на сале, что с обеда осталась. Как пахнет, с ума сойти! Перед Новым годом забежала Беата, кинула быстрый взгляд на то, что было раньше Жанкиной талией, на тренировочный костюм цвета безысходной тоски, хлопчатобумажный, прочность окраски нормальная, размер пятьдесят… ну, не важно, какой… Почмокала ребеночку, подарила пушистенькую японскую кофточку с Микки-Маусом, нырнула в бездонную джинсовую сумку и извлекла… ах! Просто — ах! Черная, атласно-нежной кожи юбка. «Мейд ин Итали». Слева и справа строчка — не широкая, не узкая, а в точности такая, как надо. Карманы на тусклых заклепках тоже отстрочены. За километр видно — фирма, сто процентов. Серебряный, с золотой диагональной полосой, полиэтиленовый пакет. С нищим отечественным «самопалом» даже чижик не спутает.

— Только для тебя — редкий случай. Наталья Андреевна просто умоляла, рыдала в голос, но я ей: «продано, ласточка. Жаль, но уже продано»… Перетолчется, ничего — муж есть, папашка-гинеколог, дача в Комаров о. Да еще и сама иногда куда надо постукивает — иначе бы ее, бездельницу свинячью, давно с этой работы поперли. У этой-то все в ажуре. Вот тебе — действительно позарез надо.

— А… сколько, Беата?

— О чем говоришь? Для такой вещи — чепуха. Где «мейд», еще учти! Сто двадцать — это только с тебя. Наташка Андреевна сто восемьдесят предлагала и больше дала бы, стукачка.

— Куча ж денег, Беатик! Откуда у меня? Экскурсбюро, правда, еще восемнадцать рублей должно, неизвестно когда отдаст. Но это на коньяк и коробку «Садко» — Кирилку в ясли устраивать нужно. Господи, за какие грехи жизнь такая?! Дай хоть посмотреть на вещь настоящую! Умеют же капиталисты-гады бабе угодить! Не то что наши гиббоны криворукие, строчку проложить ровно не могут.

— Бери, Жанка, бери! Такой больше не будет. Ну хочешь в рассрочку? Никому бы другому… Подумай, какому мужику ты в твоих шобоньях приглянешься? Передовику с «Красного пролетария» разве? Так даже и ему ты на хрен нужна с твоими закидонами — он твоих Мандельштамов да Михаилов Кузминых с Гумилевыми впридачу в гробу видал! Ты хоть борщ простейший раз в жизни сварила?

Жанка взяла. Не спрашивайте, как расплачиваться собиралась. Но самое главное — юбочка-то размера оказалась что-то между сорок шестым и сорок восьмым — увы, как говорится, и ах! Сразу в запале не обратила внимания, а мерить при Беате постеснялась — бельишко на Жанке было «мейд ин отечество» и подштопанное кое-где. Но зато у нее теперь была хоть одна по большому счету настоящая вещь — первый раз в жизни. Живая вещь из Италии! Была, была наверное и в Риме эта юбочка, куда мне, бедной Жанночке, и в жизни не попасть! Она понюхала юбку — не впитала ли кожа специальный итальянский, морской и солнечный аромат? И правда, пахло не только кожей, но и беззаботной жизнью, белым аэропортом и чуть-чуть смолой. Точно, от пиний. А может побывала ты в Венеции златой, куда мне, толстой Жанночке, увы, — дороги нет. «Дорогие гости нашего города! Наш славный своими революционными традициями город не зря называют северной Венецией!» Интересно, пришло ли какому-нибудь кретину в голову называть Венецию южным Ленинградом?

Юбка, приложенная наподобие передника спереди к животу, изменила Жанкину внешность. Плюнув на невыстиранные Кирилкины ползунки и немытые кастрюльки из-под манной каши — крепче бетона, зараза, присыхает к стенкам (куда строители смотрят, ведь открытие!), Жанка накрасила глаза, положила тени — это она умела. Глаза красивые, темно-серые, блестящие. Хорошо хоть глаза не толстеют! Намазала губы польским блеском, подушилась и еще раз походила перед зеркалом вместе с юбкой. Сначала враскачку, как Джульетта Мазина, потом как Софи Лорен, вызывающе, бедром вперед. Закурила. Вбила гвоздь, повесила красавицу-юбку на стенку. И заплакала: «Башмачкин я несчастный! „Шинель“, твою мать, приближенная к живой героике наших дней! О-о-ой!» Все-таки, Жанка могла стать неплохим режиссером, я думаю.

Юбка оказалась благодарной синьорой — она помогла Жанке. С этого момента начался оптимистический финал, совсем не по Гоголю, и отчетливый хеппи-энд, который часто случается, только не все понимают, что данный конкретный оборот дел и являет собой настоящий хеппи-энд, а ждут апофеоза с оркестром, который не в каждой пьесе и даже не всегда в цирке полагается.

Жанка поклялась: к весне юбку — надеть! Макаронам с плавленным сырком — наше решительное нет! Руки прочь от жареной картошки! Плюшкам со сладким чаем — не пройти! Но пасаран! Питалась как заяц — капусткой, морковкой, редко пол-яблока на десерт. А когда невмоготу — взглянет на юбку, и та ей: «Надо, Жанночка! Терпи, дорогая. Мы еще погуляем вместе по Марсову Полю. И сирень там, поверь, ничуть не хуже миланской».

— Си, синьора, — отвечает Жанка своему дорогому материальному стимулу и измеряет сантиметром то, что было когда-то талией и теперь — о, счастье! — снова явственно ею становится. В гости Жанка являлась с полиэтиленовым пакетиком, в котором те же порезанные на кусочки морковь с капустой. Когда подавали пироги с мясом, старалась думать о том как это, в сущности, противно — мясо, убоина. Представляла себе большие шматы сырого, окровавленного мяса с желтым скользким жиром. На шоколадный торт с кремом такие примитивные методы не срабатывали. Призывала на помощь образы аскетов, монахов, пустынников, Майи Плисецкой. К концу апреля Жанка юбку надела. Как она ласково облегла ее новую талию, шелково обтянула бывший жуткий зад, а теперь — стройные бедра! И какой тугой, весенний ветер дул с залива, откидывая волосы назад, относя вольным черным крылом вбок, закрывая ими глаза, как испанским веером! И пошла-покатила удача. Мать прислала письмо, что заберет Кирилку к себе до ноября: отчим согласен. Витюша-хам при встрече как бы дружески, «О, привет, старуха!», — похлопал по спине и вроде нечаянно ниже, по юбке: — «Не пригласишь на кофеек?» — «Не приглашу, Витюша. Все выпито». Из деканата пришло письмо, что при условии своевременной сдачи академической задолженности по истории костюма и историческому материализму студентка такая-то будет восстановлена на третьем курсе института такого-то. Что ж, отлично, деканчик сякой-то, а в общем невредный дядька! Восстанавливаться так восстанавливаться! Жизнь удается, маленькие листята вылупились на березах за одну теплую ночь, весь Средний проспект пахнет парниковым огурцом — пошла корюшка. И я хочу, и я буду ставить голубого, золотого и малинового Гольдони, к черту этих фиолетовых аскетов! И как будто этого счастья мало — еще большее пришло. Просто ни за что — Захаров! Влюбились одновременно, в одну секунду, с первого взгляда все друг о друге поняли. Зойка-маленькая пригласила Жанку в его мастерскую — то ли день рожденья там праздновали, то ли развод. Зойка-маленькая работала товароведом в известной шмоточной комиссионке на Невском, поэтому связи с искусством у нее были на зависть. Вхожа везде. Жанка надела ту самую юбку, синьору из Милана, и алую французскую шелковую блузку с воланом — Зойка ей по дешевке устроила. Зойка-маленькая могла все.

Они чуть припоздали. В полуподвале на Некрасова уже много клубилось смутного народа, придающего столичным городам особый терпкий привкус. Художники, работающие истопниками, студентки-натурщицы, барственный мужчина в молодежном джинсовом прикиде со взглядом оценщика из ломбарда. Томно молчали, изучая свой выдающийся маникюр, тощеногие блондинки. Темноволосые, наоборот — крепенькие, смуглые, говорливые, с короткими ногтями, стриженые, с длинными челками. Зойка-маленькая что-то быстро черкала в записную книжку седой искусствоведческой даме в обалденном кубачинском серебре и бирюзе, но с вонючей беломориной в лошадиных зубах. На покрытом клеенкой столе — водка, салат из кальмара, сыр, все галдят, ругательски ругают экспозицию выставки в Академии художеств, кто хозяин — неизвестно. Заметно нетрезвый старец, с медным крестом на могучей груди и в узбекской тюбетейке, перед каждой очередной рюмкой хрипит: «Чтоб они сдохли, суки советские!» — и грозит пухлым кулаком в направлении узкого окошка под закопченной потолочной балкой.

— Дед Андрюша, скульптор. Гений. Пьет как конь, — шепнула Жанке подошедшая к ней прикурить девица из темноволосеньких. — А ты кто? Раньше здесь тебя не видела. Натурщица?

— Я театроведка… будущая… Жанна.

— А я искусствоведка… будущая… Женя.

— Ну что ж, выпьем за наше смутное будущее!

Бородатый расслабленный юноша в обвисшем до колен свитере, пошатываясь, подбрел к Жанне: «Мы с Мориской Вламинком братья по колориту. А Дали Сальвадорка — вахлак! Климка тоже вахлак. Вероника Васильевна — сволочь вислозадая. Однако в деле сечет. А я — подлец. Ты со мной не спорь, слышишь? Ты лучше на Захаркину стронциевую посмотри — горит! И не спорь!»