Переписка. 1931–1970 - Михаил Александрович Лифшиц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И теперь я понимаю, как глубоко Вас должно было задеть то, что Дьюри ни слова не сказал в Вашу защиту. Конечно, Д[ьюри] совершил здесь ошибку, и никто не сознает эту ошибку в такой степени, как он сам. Он так подавлен, что то и дело вызывает во мне болезненное воспоминание времен моей молодости: моего отца, которому в его молодые годы за политические убеждения выбили в доме стекла и которого я потом из-за одного компромисса, который он заключил по материальным соображениям, застала всего в слезах. Здесь не имеет значения, что политические убеждения были ложны, что тот компромисс в наших глазах сегодня был бы смешным пустяком, сущность дела остается той же, так же как и мое [чувство] подавленности [и боли] об этих обоих столь дорогих мне людях.
Первоначально я собиралась подробно расписать Вам, как Дьюри пришел к совершению этой ошибки, как трудно сегодня лавировать между донкихотством и правильным использованием хотя и тесного, но все же пространства для маневра и т. д. – но дело ведь здесь не в объяснениях. Я просто прошу Вас, чтобы Вы не сердились долго на Дьюри и не презирали его чрезмерно. Я знаю, что здесь останется тень, но все же: друзья – это те, как говорит Гёте, кто уже закончил все расчеты. Что, конечно, не означает, что долг и долги вины можно накапливать бесконечно, но все-таки хотя бы то, что сделанные в прошлом инвестиции гарантируют определенный кредит.
Вы знаете так же хорошо, как и я, что выступление Дьюри ничего бы не изменило, и все же было бы хорошо, если бы он сказал несколько спокойных, добрых слов о Вашей работе. Дорогой Миша, попытайтесь не сердиться, подумайте о том, как тяжела и наша жизнь.
Гертруд
< слева под текстом от руки приписка Мих. Лифшица >
Милая душа, а я и не думал сердиться, зная, что такое эта жизнь. Но момент был злой! Как жаль, что я не могу ее снова увидеть. Читаю и плачу.
Мих. Лифшиц – Д. Лукачу
Ленинград. 12 января 1945 г.
< по-русски, от руки>
Дорогие Георг и Гертруда!
Давно Вам не писал – много работы, мало времени и сил. Военная служба заполняет всю жизнь, а когда служба кончается, нужно взяться за перо, начинается чернильное рабство – статьи в Информбюро. Я уже написал чуть ли не о всех русских художниках и теперь взялся за писателей. Они мои рабы, кормят моих детей, но сам я раб 20-ого числа, когда платят гонорар. Пока все шло хорошо. Но что будет, когда все писатели и художники иссякнут? Придется перейти на знаменитых футболистов, шахматистов и т. д.
Как Вам живется на философских хлебах? При каждой новой сводке вспоминаю Вас и домик на окраине Будапешта98. Домик-то, увы! От него, наверно, мокрое место осталось99. Придется новому венгерскому правительству подарить Вам другой100. Просите дачу на берегу Дуная101. Я приеду в гости (если начальство отпустит)102. В Венгрии, наверно, тоже будет Союз писателей, Литфонд и дом творчества в замке какого-нибудь магната, потомка одного из министров Атиллы или Франца-Иосифа. Президентом Литфонда – я надеюсь – будет Ольга Осиповна88 (в качестве представительницы демократического фронта). Этот пост нужно сохранить в надежных руках. В доме творчества будут подавать старое венгерское, а мы захватим с собой русскую горькую. И будем жить на берегу голубого Дуная под звуки Штрауса и Брамса.
В Болгарию меня когда-то приглашал старик Георгий Бакалов, обещая почетное место в тамошнем Институте Маркса и Энгельса. Но Бакалов – увы – умер в Париже103. Зато член регентского совета Павлов-Досев104 нам хорошо известен. Там уже началось предсказанное Платоном господство философов. В Греции совсем другое. Заметили ли Вы, что в новом греческом правительстве несколько Джонов105 и только один Перикл?
Я шучу все на эти темы, так как у меня теперь в голове преимущественно международные отношения. Ради них я даже насел на английский язык. Читаю краснобая Черчилля106 медленно, как Шамполион разбирал свои иероглифы. Ругаю англичан за их собачий язык, однако думаю скоро одолеть. Мне нужно было бы сейчас встретиться с каким-нибудь английским Лукачем. Но, увы, Лукач во всем свете только один, да и тот остался в Москве.
В моих нынешних занятиях Ваше общество было бы для меня незаменимо. Я взялся за сложное дело – хочу внести в область гражданской истории, политики, теории государства, международных отношений, войны хотя бы то, что мы сделали для эстетики. Ведь наше объяснение исторической эмпирии до сих пор остается абстрактно-марксистским: мы, например, объясняем империалистическую войну борьбой интересов, но не объясняем (как несущественное), почему группировка держав в 1914 г. была та, а не другая, оставляем в стороне всю диалектику политических форм и т. д. Здесь еще непочатый край вульгарной социологии.
Есть у меня кое-какие мысли, но боюсь, что, по обыкновению, они не дойдут до систематической реализации. Не хватает знаний, а знания – функция времени. Эта жизнь уходит на глазах, уходит в занятиях пустых. Говорят, что паровым молотом, весящим несколько тонн, очень хорошо колоть орехи. Мои занятия носят, примерно, такой характер.
Общее положение – сносное. В квартире тепло. Комната хорошая. Отношения по службе неплохие. Питание не на высоте, но терпеть можно. Здоровье не особенно хорошее, однако работать еще могу.
Что же у Вас? Напишите мне. Имеете ли Вы сведения о Ферри107? Как Игорь? Бываете ли у Елены Феликсовны108? Как идет «Социология знания»109 и прочее? Есть ли сведения об издании Ваших книг в Америке110?
Обнимаю Вас обоих. Желаю в новом году крепкого здоровья. Лида111 Вам кланяется. Она поедет в Москву. Я застрял здесь крепко.
Горячий привет! М[иша].
Ленинград 12.1.1945 г.
Мих. Лифшиц – Д. Лукачу
<без даты[11], по-русски, от руки>
Дорогие друзья!
Итак, мое шутливое письмо112 оказалось пророческим – вы уезжаете113! И кто знает, увидимся ли мы когда-либо снова? – Все так глупо устроено на этом свете. В самом деле, приходится винить себя, что время мало использовано для совместной работы, для наших задушевных бесед. Виноват, конечно,
