Большой круг - Мэгги Шипстед

От талого снега река поднялась, и машина глубоко ушла в воду; колеса и то, что осталось от панели пола, затопило. Ошметки передних колес зацепились за камни, хотя и не очень крепко. Кузов покачивался на воде.

– Будет больше похоже, что мы ведем, она качается, – сказала Мэриен.

– А если оторвет? – спросил Джейми.

– Боишься?

– Нет, просто не хочу утонуть.

– Здесь не утонешь. Это всего лишь речка.

Джейми с сомнением посмотрел на воду. Гладкая коричневая середина реки бугристая, неспокойная, из-за камней в воде и стремительных, холодных, напирающих снизу потоков покрыта белыми барашками.

– Можно поиграть в хижине, – помялся он.

– Боишься, – процедила Мэриен.

Вместо ответа Джейми бросился в воду. Вода заливалась в сапоги, но он упорно брел вперед, как человек, который тащит за собой огромный камень. Обычно они плавали нагишом, но машина крайне неприятна для кожи: сплошное зазубренное железо, отслаивающаяся ржа, задубевшие клочки кожи и обрывки отсыревшей шерсти, цепляющиеся к проржавленным пружинам. В общем, в сапоги залилось, все промокло. Джеймс поставил тяжелую ногу на подножку и забрался на водительское сиденье. Тормозной рычаг торчал из воды, как тростник.

Мэриен не понравилось, что машина двинулась под легким весом Джейми, что белая вода пнула бампер, как Уоллес, когда его «Кадиллак» застревал в грязи.

– Не иди сюда! – крикнул Джейми. – Я никому не скажу, что ты трусиха.

Но Мэриен зашла в реку. Быстрое течение, неровное дно – она развела руки, удерживая равновесие. Ледяная вода плескала ей в сапоги.

– Пересаживайся, – сказала она Джейми, добравшись до машины.

– Ты всегда водишь. Обойди.

– Тут слишком глубоко.

– Тогда перелезь.

Когда Мэриен схватилась за край провалившегося заднего сиденья, машина накренилась и правое переднее колесо оторвалось от камней. Она отпустила руки, бултыхнувшись обратно в реку. Корпус машины развернуло, так что вода ударила прямо в бок, и пол ушел вниз. Джейми, разинув рот, смотрел, как его колесница покачнулась и плавно двинулась к глубине и более свободному течению. «Форд» медленно кружился и бороздил воду, радиатор постепенно исчезал под водой.

Далеко он не уплыл. Как только колеса опять нащупали камни, на Джейми хлынула вода. Мэриен бегала по берегу, звала его. Бледная голова пропадала и опять появлялась над водой, гладкая, маленькая, ее уносило все дальше. С трудом удерживая равновесие на скалистом берегу, Мэриен поскользнулась и на мгновение совсем потеряла брата из виду. Задыхаясь, пригибаясь под ветками деревьев, она обежала излучину. Джейми сидел на песчаной балке и тяжело дышал, с него стекала вода, комбинезон потемнел и отяжелел, сапоги куда-то делись. Он встал на ноги и издал дикий, торжествующий вопль, какой она слышала только у взрослых мужчин. Потом топнул ногами, взял с земли камень, швырнул его в реку и раскинул костлявые руки. Ее затопила жуткая зависть. Это она хотела быть тем, кто выжил.

Оссининг, Нью-Йорк

Август 1924 г.

Год и три месяца спустя

Когда Эддисон вышел за ворота Синг-Синга, его уже ждал адвокат, Честер Файн, в вечно мятом костюме-тройке, погруженный в книгу, которую держал в руке. Честер прибыл из города поездом и так же поехал обратно, уже вдвоем с Грейвзом, оба молча смотрели на ускользающий Гудзон. Много лет Честер был единственным посетителем Эддисона. Как-то ранним воскресным утром явился Ллойд Файфер, но Эддисон отказался выйти к нему. Позже служащий в тюремной лавке уведомил, что Ллойд положил на его счет сорок долларов, однако Эддисон благоразумно не потратил деньги. Ллойд прислал также несколько писем (их Эддисон выбросил нераспечатанными) и предложил купить его дом по завышенной цене, о чем Честер сообщил однажды в воскресенье.

– Мистер Файфер просил меня передать вам, это меньшее, что он может сделать. – В переполненной комнате для свиданий оба сидели на деревянных табуретах, между ними шла перегородка высотой по пояс. Честер был в своем мятом костюме, Эддисон в серой робе. – Он, по его словам, хочет что-нибудь сделать для близнецов.

– Близнецам его деньги не нужны.

– Но когда-нибудь могут понадобиться. А Файфер никогда не поносил вас и не превращал в козла отпущения, по крайней мере публично. Многозначительное молчание.

– Однажды, в молодости, я вытащил его из воды. Он проникся. – Эддисон протер ладонями глаза. – Нет, продайте дом кому-нибудь, кто не Файфер. Из вещей продайте все, что можно продать, а остальное выбросьте.

– Все? Там нет ничего, связанного с воспоминаниями? Не сохраните для близнецов ничего на память о матери?

– Ничего.

Когда Эддисон вышел (на шесть месяцев раньше, благодаря упорным стараниям Честера Файна), ему выдали сорок три доллара и шестьдесят шесть центов, лежавшие на его счету в лавке. Он опустил их в нагрудный карман. Из вещей у него была только тощая картонная папка, крепко перевязанная веревкой.

На Центральном вокзале Честер Файн пожал ему руку, пожелал удачи, выразил надежду, что они еще свидятся, вручил билет на поезд и, приподняв шляпу, ушел. Эддисон осмотрелся. В высокие окна величественно падал бледный свет. Над окнами на мирном сине-зеленом небе виднелись изысканные знаки зодиака и немногочисленные звезды. Под настоящими звездами он стоял более девяти лет назад.

Великолепный мраморный пол вестибюля, проходы усеяны людьми. Люди торопились, грохотали, как разбросанные шарикоподшипники. Их множество, спешка, благополучие, свобода дезориентировали, даже пугали. Эддисон привык к постоянному надзору и неосознанно полагал, что, вернувшись в мир, все еще будет знаменитым капитаном-трусом «Джозефины Этерны». Он ждал у ворот Синг-Синга улюлюкающие толпы, ждал узнавания, оскорблений, где бы ни оказался. Но вместо этого увидел суетливых, равнодушных незнакомцев. Под нарисованными звездами, ощутив тошнотворную волну радости, он понял: его забыли.

Эддисон купил бутерброд с ветчиной, опустил сорок долларов Ллойда Файфера в кружку попрошайки, спустился в туннель и сел на экспресс до Чикаго. Прождав почти целый день, не осмелившись выйти из здания вокзала, он занял место в поезде и отправился в Миссулу.

* * *

Ясная, теплая ночь, яркая, почти полная луна. Уоллес Грейвз ждал на станции. Он прихватил с собой одну из домашних собак – черно-белую, длинноногую, – и теперь оба смотрели, как на путях растут огни паровоза, и слушали усиливающееся шипение. Выбросив волну жара и заскрежетав тормозами, подъехал локомотив. В скользящих, замедляющихся прямоугольных рамках желтого света люди стояли, надевали шляпы, подхватывали вещи. Открылись двери, сошли пассажиры, носильщики навалили сундуки на тележки. Уоллес выхватил на перроне сутулую, высокую фигуру Эддисона. Он поднял руку, и Эддисон кивнул, как будто поздоровался со знакомым, а не с братом, как будто встреча не была завершением почти двадцатилетней разлуки. Обняв его, Уоллес почувствовал, что прижимает к груди очень крупный скелет.

– Где твой багаж? – спросил он.

Эддисон наклонился поздороваться с псом.

– У меня ничего нет.

– Но вот же. – Уоллес указал на тонкую картонную папку под мышкой Эддисона. – Что там?

Эддисон прокашлялся:

– Твои письма, фотографии, что ты присылал. И твои рисунки детей.

Эддисон ни разу не поблагодарил за десятки портретов, посылаемых Уоллесом, и тот полагал, что все они пропали на тюремных свалках. Это были всего лишь почеркушки, наброски на скорую руку чернилами и акварелью, и все же мысль о гибели любых его изделий приводила младшего Грейвза в беспомощный ужас. И теперь при виде аккуратно перевязанной тонкой картонной папки у него свело горло.

Когда Эддисон ушел из отчего дома, чтобы провести жизнь на море, Уоллес был маленьким мальчиком, отстоявшим от брата на десять лет и несколько безымянных надгробий под ореховым деревом. Мертворожденные. Одиннадцать лет спустя, удрав от неразговорчивых родителей и с выматывающей все силы семейной фермы, он отправился по адресу, который царапал в верхнем левом углу Эддисон, надписывая свои короткие ежегодные письма.

Дом красного кирпича недалеко от Гудзона. Эддисон уже в юности был замкнут и непроницаем, однако пустил Уоллеса жить посреди скудной обстановки и диковинных сувениров из дальних стран. Он даже оплачивал художественную школу брата.

Уоллес кивнул:

– Пойдем. Сюда.

Длинный серый «Кадиллак», предмет особой его гордости, был припаркован перед зданием вокзала. Машина появилась у него во время Великой светлой полосы 1913 года, в тот месяц, когда Уоллес