Форс-мажор. Рассказы - Олег Михалевич

– Семь тысяч километров! – прокомментировала кудрявая. – У-у, какая глушь…

– Погодите, – я еще пытался спасти положение, – говорят, у вас, золотоискателей, глаза на метр под землю проникают. И уж если ваша девушка на кого посмотрит, как вы сейчас на нас…

– Не трудись, – закончила длинноволосая. – Уже посмотрели. И поняли, что искать вам здесь нечего. Адью!

Красавицы развернулись и, ни разу не обернувшись, скрылись за поворотом.

– Не поняли нас, – посетовал я. – Не то что наши женщины на «Стремительном», верно?

– Да при чем тут… – Гидрофор покраснел. – Не знаю, о чем ты… Они и правда хорошие. И внимания заслуживают. Особенно Яна.

– Особенно?

– Ну да! У нее, между прочим, день рождения сегодня. Юбилей!

– Неужели уже пятьдесят стукнуло? Никогда бы не дал!

– Да сорок всего! Ну, хлеб-то будем брать?

Юбилей отмечали вечером, в узком кругу. Извещать начальство Яна постеснялась. И у капитана, и у Дзюбы с Аллой в Черском оказались знакомые, к которым они отправились погостить, по всей видимости, до утра. Боцман исчез, никого не предупредив. Каюта его была заперта, на стуки он не отзывался. Яна принарядилась, накрасила губы и принесла в нашу с Гидрофором каюту бутылку спирта. Мы в ответ честно выставили две оставшиеся бутылки вина. Трезвенник Имант покрутил носом и ушел на палубу, где ему и полагалось нести вахту. Курочкин расцеловал Яну и подарил ей самолично сооруженный из толстой проволоки держатель для кастрюль, чтобы руки не обжигала. Яна растрогалась и погладила симметричные ожоги на тыльной стороне предплечий обеих рук. Мы попробовали коктейль из спирта и сладкого белого вина, но пришли к выводу, что с томатным соком спирт гораздо приятней.

– Не думайте, – сказала Яна и плотней прижала ногу к Гидрофору. Правда, сидеть в тесной каюте, не касаясь соседей, было невозможно. – Я не такая простая, как выгляжу. У меня сестра знаете кто? Жена самого министра торговли! Живет в Москве как сыр в масле! А меня и знать не хочет, стерва! Компрометирую ее, видите ли! И все потому, что я двенадцать лет в лагере откатала. И за что? Пятнадцать лет мне было, булку с голодухи в булочной сперла! Ну ничего, я ей еще о себе напомню!

Она вновь погладила ожоги и пытливо заглянула мне в глаза, словно пытаясь понять, знаю ли я, что на самом деле это вытравленные татуировки, коих на других частях тела еще предостаточно и о которых мне под большим секретом поведал Гидрофор.

В распахнутый иллюминатор струился свежий колымский ветерок. Застенчивый Курочкин, вдруг разговорившись, поведал о московской студентке, с которой уже полгода поддерживает переписку, и как недостает ему этих писем сейчас, во время скитаний по бесконечным морским просторам. Яна раскраснелась и похорошела. Даже помолодела как будто. Я расслабился и предложил выпить за любовь.

Празднование прекратили, когда закончилось спиртное, незадолго до полуночи. Ночная вахта выпадала мне. Солнце, не скатываясь полностью за горизонт, спряталось за ближайшим лесом, и на окрестности опустился мягкий сумрак. Ночных гостей мы не ожидали, трап был убран, и я в полудреме сидел на крыле ходового мостика. Нагретая за день земля отдавала накопленное тепло легким, стелющимся туманом, который заканчивался у моих ног, и мне казалось, что я плыву на облаке. Или от этого ощущения, или от спиртного кружилась голова. Время от времени я проваливался в сон. И то читал тщательно выписанные по телу Яны клятвы не забыть мать родную и умереть за любовь, то прятался от разгневанного Бабурга среди ящиков на палубе лихтера, то несся по тайге на ялике с запряженным в него лосем. В какой-то момент мне показалось, что по палубе внизу ступают чьи-то осторожные шаги. Я встал и увидел, как боцман помогает перебраться на берег молодой толстушке с хорошо развитой филейной частью, которой, без сомнений, могла бы плотно, как пробкой, заткнуть судовой иллюминатор. Она перешагнула через борт, ступила на привальный брус и пошатнулась. Мне показалось, что она сейчас свалится за борт, между причалом и корпусом буксира, и я хотел броситься на помощь, но мощные руки боцмана уже подхватили объемное тело и легко, как подъемным краном, перенесли на причал.

Я закрыл глаза.

Следующий раз меня разбудили какие-то голоса, идущие снизу. Я перегнулся через рейлинг. В иллюминатор Яниной каюты выглядывала голова Гидрофора.

– Да нет никого. Да и туман, – сказал он невидимому собеседнику и исчез.

Какое-то время уже неразличимый гул голосов внизу продолжался. Затем в иллюминатор высунулось что-то белое и объемное, вроде подушки, и звуки прекратились. Я сел на прежнее место. Когда я вновь открыл глаза, передо мной стоял Гидрофор в семейных трусах и тельняшке.

– Слушай, – прерывисто дыша, сказал он, – помоги беседку спустить, только быстро.

– Какую еще, на фиг, беседку. У тебя что, крыша от полового возбуждения съехала?

– Да при чем тут… У нее тело, знаешь, какое молодое! Только… Я сдуру про задницу в иллюминаторе рассказал, ну, мы заспорили, она попробовала и застряла. Вот!

– Понятно, – ответил я и закрыл глаза, подумав, что вновь вижу сон.

Пальто

Зто нам только кажется, что мы управляем вещами. На самом деле все происходит с точностью до наоборот. Во всяком случае, мой характер полностью сформировался под воздействием вещей. Заявляю об этом прямо и откровенно.

Природа с детства одарила меня хорошей памятью и довольно крупным телосложением. Поэтому в классе я был больше похож на второгодника, сидел на последней парте и читал на уроках приключенческие романы. Иногда, чтобы застать врасплох, учитель задавал мне коварный вопрос по текущей теме, надо было вскакивать и отвечать. Поэтому у меня хорошо развился периферийный слух и громкий голос – на задней парте мямлить не полагалось. В пятом или шестом классе я перерос очередной костюм, и моя мать отправилась на поиски замены для донельзя обносившихся брюк и куцего пиджачка. Работала она в Старой Риге, рядом с Театром русской драмы и самым престижным в городе ателье мод. Выйдя из конторы в обеденный перерыв, она увидала, как в ателье заканчивают оформление витрины, прилаживая к роскошному черному вечернему костюму ярлычок с неприлично смешной ценой. Она, что называется, не поверила своим глазам и вошла в ателье. Приемщица объяснила, что клиент отказался от почти полностью оплаченного авансом заказа, и костюм выставлен за остаточную стоимость. Так в моем гардеробе появилась невероятная обнова.

На следующий день я пришел в школу. Первый урок весь класс, особенно девчонки, смотрел не на доску, а на меня. На перемене Ваня Кошкин, злостный второгодник и мелкий бандюган с московского форштадта, или, как чаще говорили тогда, с Москачки, впечатал мне в центр пиджака подошву своего грязного башмака. Рассвирепев, я разбил ему нос, и нас обоих потащили на разборку к директору школы. Отпустив Кошкина, директор долго рассматривал мой костюм, потом спросил классную учительницу, как я учусь, на что та неопределенно покрутила в воздухе рукой, и вынес вердикт:

– Будешь представлять школу на районном смотре самодеятельности.

– Но у меня нет музыкального слуха…

– Ведущим будешь! Если не хочешь из школы вылететь.

С этого момента я стал в школе популярным человеком. Мне пришлось учиться искусству конферанса, готовить шутки и репризы, развивать голос так, чтобы он легко, без микрофона, покрывал шумы многолюдных школьных сборищ. Характер мой изменился радикально. Из увальня-флегматика, озабоченного лишь проблемами героев Майн Рида, я превратился в ярко выраженного сангвиника, способного за считанные минуты стать своим в любой компании. Пышущий жаждой мести Кошкин несколько раз пытался со своими дружбанами с Москачки организовать для меня засаду по дороге из школы, но каждый раз многочисленные доброжелатели предупреждали меня о коварном замысле недруга и уводили другими путями.

Два года спустя мой костюм начисто потерял сценический лоск, я опять подрос, но в витрине ателье ничего подходящего больше не выставлялось. Моя карьера конферансье пришла к закату. Тем более что появилась новая проблема. На этот раз с обувью. Нога росла пропорционально с телом, а советские обувные фабрики, наверное, для экономии кожи предпочитали выпускать обувь малых размеров. Мой сорок третий был настоящим раритетом. Не мог же я выходить на сцену в перманентно просящем кашу ботинке! В человеке все должно быть красиво: и костюм, и туфли. И как быть в компании, если нос твоего ботинка, отклеиваясь, цепляет за тротуар! Мне пришлось изобрести множество способов отвлекать внимание собеседников от того, что происходит ниже пояса, и у меня развилась привычка размахивать при разговоре руками.

Первые самостоятельные деньги я заработал на практике в порту после второго курса мореходного училища. В это время в моду вошли туфли с длинными острыми носами. В магазинах такие не продавались, производили их только подпольные сапожники и продавали по высокой для тех времен цене, по сорок рублей. Первую зарплату я отдал посреднику за туфли. О примерках тогда никто и не думал, назывался лишь размер. Но колодки у подпольных сапожников, как выяснилось, были рассчитаны только на сорок первый. Это меня не смутило. Уж очень хотелось выглядеть красиво. Подумаешь – на два размера меньше. Длинный носок должен был компенсировать недостающее пространство для пальцев ног, а остальным неудобствам можно было не придавать значения. Кое-как натянув туфли, я отправился на танцы. Ноги стягивало так, словно меня пытали испанским сапогом. Гордиться остальной одеждой не приходилось, но туфли! Я выплясывал так, что видно было только их. Девчонки хохотали над моими шутками. После танцев я пошел провожать одну из них домой, и ноги были единственной заметной частью моего тела. Форма моей ноги изменилась по форме туфлей с длинными носами, и я научился стойко переносить любую боль.