Ничего, кроме счастья - Грегуар Делакур

Мои двенадцать дней ожидания, прежде чем я позвонил Натали, были сродни этому счастью. И тот же страх охватил меня, когда она сняла трубку. Но на сей раз ответ был да. Да. Надо сказать, вы не спешили. Вы из робкого десятка. Да. Я буду рада с вами встретиться. Кофе, если хотите. Да. Или бокал шираза. Даже лучше. Только австралийского. Оно ароматнее и крепче. Вы правы, под красное мясо. Красное мясо отлично подойдет. Да, поужинаем, я согласна. Мне этого хочется. И мне тоже. Сегодня вечером. Ваше черное платье. Ваши зеленые брюки. Ах, вы их так и не купили. Я. Вообще-то. Я побежал за вами, но упустил вас. Но вы меня упустили.

И она рассмеялась. И смех ее был светом.

Мы с ней не поцеловались после того ужина. Не зашли ни ко мне, ни к ней. Она тогда как раз расставалась. С кем-то там. Она не хотела, чтобы наши отношения зародились в этой мути, в грязи. Хотела начать с нуля. С чистого листа.

Все мужчины об этом мечтают. Но на свою беду мы узнаем, что предначертано, только в самом конце.

Четыре девяносто девять

Твоя мама рассталась со своим «кем-то-там», и сразу после этого мы снова увиделись. Мы были отчаянно влюблены. Как двенадцатилетние дурачки. Не покидали друг друга ни на миг, даже чтобы сходить в туалет. Ты никогда не видел нас такими: мы кормили друг друга с ложечки, пили из одного стакана, менялись футболками, зубными щетками; ты не можешь себе этого представить, я знаю. Я ведь тоже никогда не видел, как моим родителям было хорошо вместе, в этой тихой музыке счастья. Ни поцелуя, ни ласкового взгляда, никогда. Отца – да, видел таким немного, с новой женой, но это уже была нежность. То, что после. Твоя мама была красива, Леон, я просыпался ночами, чтобы посмотреть на нее, слушал ее дыхание. На улице на нее оборачивались мужчины, и она смеялась, и смех ее был светлым, и этот смех притягивал добрые взгляды. И злые тоже. Я колебался между гордостью и ревностью, это было поначалу, а потом этих слов не стало. Я просто думал, как мне повезло, что она выбрала меня в тот день в примерочной кабине «Прентан». Что со мной она хотела детей, Жозефину, тебя; со мной хотела пить blood and sand в баре отеля с непроизносимым названием в Мексике или где-то еще; со мной хотела состариться. Меня хотела сделать счастливым. Я думал, что только мне она подарила то, в чем отказывала другим, но любовь делает слепым, и глухим, и одиноким, и ущербным, а узнаешь это только после.

Мы поселились вдвоем в хорошей квартире близ центральной площади, недалеко от офиса, который я делю сегодня с ФФФ. А потом появилась Жозефина; не совсем ко времени для нее, потому что она всего несколько месяцев назад получила работу в компании «Декатлон», боролась за это место и боялась, что ее не возьмут обратно. Но ее дождались. Все дожидались ее, все ее любили. Уже тогда она много работала, на ней была вся реклама, каталоги, промоушен. Она часто возвращалась поздно. Я занимался твоей старшей сестрой. Купил диск с детскими песенками, смешно, как сейчас помню, диск Анри Деса[15] в книжном магазине «Фюре дю нор» за четыре девяносто девять. Я не знал ни одной. Мне никто никогда не пел песенок. Я вырос в тишине, в пустоте, но остался жив, и это было благо, несмотря ни на что. Но теперь и этому конец, я устал.

Жозефина пошла в ясли. Мы с твоей мамой уже не были так влюблены, не двенадцать лет, как-никак, и у каждого своя зубная щетка. Мы в одночасье постарели. А потом, перед твоим появлением, она подумала, что, может быть, больше не любит меня, что у нас не будет Мексики, не будет нежности, той, что после, что ведет до самого конца; нам было очень грустно. Я спал на диване. Пил вино в темноте. Когда я просыпался с пылающей головой, твоя мама была уже на работе, а сестра в яслях. Я думаю, что именно в эту пору началась моя нелюбовь к жизни.

Вдвое дороже

Я не знал этого. Я это чувствовал.

Я чувствовал, как блуждают руки, пробуют на вкус губы, ласкают глаза. Чувствовал новые слова, проникавшие исподволь. Чувствовал потяжелевший жест руки, поправляющей прядь. Жест без возможной двусмысленности. Я чувствовал зло. Чувствовал бездну. Чувствовал, как раскрывается, разрывается мое сердце. Чувствовал слезы. Ожоги. Чувствовал, как пробуждается зверь. Взрыкивает злость. Надвигается гроза, все грозы. Я чувствовал смысл слова «печаль». Незапамятную боль женщины. Чувствовал едкое, грязное. Чувствовал пальцы, от которых пахло ложью. Изменой. Взгляд ускользал. Останавливался на два миллиметра дальше обычного. Я чувствовал лишние граммы сахара в кофе. Новый запах шампуня. Сладкий миндаль в мыле. Я чувствовал фразы, ставшие короче, уклончивее, мутнее. Чувствовал, как крепче сжимаются руки вокруг нашей дочурки. Как становятся влажными поцелуи. Я чувствовал невысказанные мольбы о прощении. Кукол, вдруг ставших вдвое дороже: маленькие индульгенции. Я чувствовал страх. Чувствовал, что дыхание ночью чаще. Каблуки утром выше. Губная помада чуть краснее. Ногти длиннее. Коготки. Я чувствовал спину. Кости. Бледную кожу. Я чувствовал самозабвение. Экстаз. Маленький рай. Запах спермы. Я чувствовал холод. Ветер. И грозу, все грозы. Я чувствовал, как леденеет моя кровь. Чувствовал холодную воду. Горячую нимфею моей крови. Я чувствовал, как рушится мир, когда Натали мне изменила.

Четырнадцать тысяч триста восемьдесят один евро

Обгоревший остов машины нашли жандармы через три дня после заявления об угоне на краю поля в Вамбреши. Это был «Рено Клио II 2.016V». Выпуска ноября 2006-го. Страховщики отправили меня на место выяснить, имеет ли место мухлеж, исходя из принципа, что клиент по определению честен, а значит, искать доказательства мошенничества – дело компании. Я осмотрел место возгорания (переднее сиденье), фронт распространения огня (передний капот). Поскольку у этой модели нет электрических сидений, я сразу отмел гипотезу о коротком замыкании. Опыт показывает, что при возгорании сиденья огонь распространяется вверх по спинке, охватывает крышу, которая от жара начинает плавиться, языки пламени лижут кузов в зависимости от направления ветра, краска вздувается и горит, достигая тысячи градусов. Я осмотрел замок зажигания и не обнаружил никаких следов взлома. Пусть огонь уничтожил девяносто девять процентов доказательств возможного мухлежа, мое глубокое убеждение было, что он имел-таки место. Я отправился к владельцу якобы угнанной машины; дома оказалась молодая женщина, беременная, месяце на седьмом. Она усадила меня в своей элегантной маленькой гостиной, согрела нам две чашки кофе. Ни одной фотографии не было ни на камине, ни на комоде. Я задал несколько вопросов по поводу обстоятельств угона, ее ответы выглядели правдоподобными, но очень скоро она разрыдалась. Это же всего лишь машина, сказал я, и потом, самая распространенная модель, не коллекционное авто. Она покачала головой. Нет, нет, не в этом дело. Мне вспомнилась Натали, она тоже иногда рыдала, когда ждала Леона. Держала двумя руками уже большой живот, смотрела на меня и плакала, и у меня не было слов для этого, для нашей беды. Это мой муж, проговорила она. Он ушел. Ему невыносима мысль о ребенке. Он не хотел его. Я хотела. Я поставил чашку с кофе на блюдце. И вы порвали все фотографии, где вы сняты вдвоем, и сожгли машину, которую он вам подарил, и думаете, что ваша жизнь кончена? Она кивала. Слезы душили ее, мешая говорить. Я вспомнил тот день, когда Натали вернулась из клиники и сказала все кончено, его не будет, ребенка не будет. Я чуть было не перебил все в нашем доме, но разбилось что-то во мне, утопии, спокойствие. В ту ночь я спал с Жозефиной, я обнимал ее, и теплое, ровное ее дыхание, отдающее кисловатым запахом сквашенного молока, убаюкивало меня. В ту ночь мне хотелось вернуться туда, в мир детства, где иллюзии еще не ранят, а кровь – еще только цвет, еще не боль. В ту ночь Натали тоже ушла, она ночевала не дома, далеко от нас. Наверно, она ушла искать слова для всего этого, лживые слова, постыдно приемлемые.

Мне платят за то, чтобы платить как можно меньше, мне не полагается иметь ни сердца, ни сострадания, я не вправе протянуть руку тонущему, во мне нет места доброте. Мне ампутировали душу, сделали из меня обыкновенного подонка, и я это позволил. Я должен был говорить «нет» чужому горю. Не так ли, мсье Гржесковяк? Мне приказали вас потопить, взамен вам дали право меня оскорбить. Послушание – гордость трусов, наш орден Почетного легиона.

Внезапно взрыкнул зверь, его клыки вонзились в мое нутро. Острая боль на долгой, пронзительной ноте. Молодая женщина вздрогнула. А что если непослушание – это начало покоя? Ослушаться, решиться, рискуя подвергнуть опасности свою жизнь, но что если именно в этой опасности спасение? Обретение достоинства. Обретение себя.

Я напишу заключение, что вашу машину угнали, мадам, и что вор или воры потом подожгли ее, облив сначала водительское сиденье, потом открытую правую переднюю дверцу, потом капот горючим веществом, по всей вероятности, уайт-спиритом или противообледенительным средством для стекол, и в силу наличия кислорода и источника воспламенения, скорее всего сигареты, машина загорелась.