Из архива миссис Базиль Э. Франквайлер, самого запутанного в мире - Э. Конигсбург

— Он что, хулиганом был, что ли? Значит, в полиции все-таки могут быть его отпечатки пальцев?

— Никакой он не хулиган. Он гений. Гении все жутко вспыльчивые. Ты хоть знаешь, что он уже при жизни стал знаменитым?

— Хм… Я думал, художники становятся знаменитыми только после смерти. Как мумии.

Они снова замолчали; слышен был только шелест страниц.

— Эм, — озабоченно произнес Джимми, — а у него, оказывается, многие работы утеряны. Так и написано в скобках: статуя утеряна.

— Не может быть! Статуя — это не зонтик, который можно забыть в такси… Если ты, конечно, еще помнишь, что такое такси, — не удержалась Эмма.

— Их не забывали в такси! Их просто не могут найти. Это называется — утеря.

— Утеря! Такого слова вообще нет!

— Убицца! Как это нет? Про утерянные работы Микеланджело написана целая куча книжек. Там и про картины, и про скульптуры!

— Ух ты! — загорелась Эмма. — Так, может, и наш ангел был утерян? А потом нашелся?

— А ангел и купидон — это одно и то же? — спросил вдруг Джимми.

— А что?

— А то, что один купидон Микеланджело точно утерян.

— Ангелы — они с крылышками и одетые, и они христиане. А купидоны — с луком и стрелами, голые и язычники.

— Кто такие эти язычники? Девочки или мальчики? — спросил Джимми.

— Откуда я знаю?

— Ну ты же сама сказала, что они голые.

— Это неважно, девочки они или мальчики. Язычники — это те, кто поклоняется идолам, а не Богу!

— А-а-а… Ну, наша фигурка — не купидон, точно. Она одетая, и лука со стрелами нет. Но, может, у Микеланджело и какой-нибудь ангел тоже… — он покосился на сестру, — утерялся?

Эмма приступала к расследованию, не сомневаясь, что за одно утро станет искусствоведом. Но загадка Микеланджело оказалась крепким орешком, и с этим надо было смириться; а как раз смирения Эмме хотелось сейчас меньше всего. Можно даже сказать, что смирение выводило ее из себя. Зато Джимми, который плелся в библиотеку без всякого желания, теперь излучал самодовольство и уверенность в себе. Утро прошло не зря: он пересмотрел целую кучу картинок и узнал, кто такие язычники.

Джимми откинулся на спинку стула и зевнул. Пожалуй, на сегодня хватит всех этих Давидов, Моисеев и Сикстинских капелл. Ему хотелось только одного: поскорее найти ключ к тайне прекрасной мраморной статуэтки. Теперь, когда он столько всего узнал, он запросто сам определит, кто изваял маленького ангела — Микеланджело или нет. Все, что ему надо, — рассмотреть ангела повнимательней. Чтобы никаких очередей и никаких охранников. Стоит ему как следует вглядеться, и он сразу все поймет. Правда, неизвестно, прислушаются ли к его мнению все эти эксперты и специалисты, про которых написано в газете…

— Эм, знаешь, что нам надо? Надо выяснить, как всякие там искусствоведы определяют, Микеланджело изваял эту скульптуру или кто-то другой.

— А что тут выяснять? Я и так знаю. Они собирают разные улики. В смысле — свидетельства. Эскизы его рисунков, дневники, записи о том, кому что продано… А потом изучают саму скульптуру — смотрят, какими инструментами работал скульптор. Ну, к примеру, электродрелями в пятнадцатом веке никто еще не пользовался. Слушай, а почему ты не ходил со мной в кружок по истории искусств?

— Это позапрошлым летом?

— Ну да. Перед школой.

— Но я же тогда только во второй класс перешел.

— И что?

— И то! Я тогда только читать-писать научился, какой там Микеланджело!

Возразить тут было нечего, и Эмма промолчала.

— Ладно, — вздохнул Джимми. — Будем искать свидетельства. Ведь мы можем такое, чего ни один эксперт не может!

— Ты что! Эти книжки каждый может прочитать. И не только эти. Таких книжек — целое море!

— Да я вообще не про книжки говорю! Я про то, что мы с этим ангелом живем под одной крышей. Говорят же: «Хочешь узнать человека получше — поживи с ним под одной крышей. Или сыграй в карты».

— По крайней мере, ангел не станет мухлевать, как некоторые.

— Дорогая леди Эмма, я-то не ангел.

— Ладно, сэр Джеймс, — вздохнула Эмма. — Нам пора.

Когда они поднимались по лестнице к выходу из библиотеки, Джимми заметил на ступеньке оброненный кем-то шоколадный батончик. Он подобрал его и принялся разворачивать.

— Надкушенный? — подозрительно спросила Эмма.

— Нет. Хочешь половину?

— Не ешь! А вдруг в нем яд? Или марихуана. Вдруг его специально подбросили? Вот съешь — и станешь наркоманом!

Джимми усмехнулся.

— А просто уронить его, по-твоему, не могли?

— Уронить целый батончик и не заметить! Это все равно что забыть мраморную статую в такси. Говорю тебе, его нарочно подбросили. Какой-нибудь наркоторговец. Я читала, что они специально начиняют шоколадки всякой гадостью и подсовывают детям, а дети потом становятся наркоманами, а эти люди начинают продавать им наркотики за бешеные деньги, потому что, когда ты наркоман, ты не можешь жить без наркотиков и заплатишь сколько угодно, только бы их купить. А у нас таких денег нет, Джимми!

— Ладно, — отмахнулся Джимми, — за твое здоровье!

Он откусил почти полбатончика, прожевал, проглотил — и, закрыв глаза, без единого звука сполз по стенке на пол.

Эмма застыла, раскрыв рот. Но не успела она набрать в легкие побольше воздуха, чтобы завопить «помогите», как Джимми приоткрыл один глаз и улыбнулся:

— Вкуснятина! Хочешь кусочек?

Эмма не только отвергла кусочек, но и не разговаривала с Джимми всю дорогу до кафе. Правда, после обеда она сменила гнев на милость и даже предложила брату погулять в Центральном парке. Так они и сделали, а потом еще купили арахиса, жареных каштанов и соленых крендельков. Нужно было запастись едой: ведь в воскресенье музей открывается поздно. С карманами, набитыми хлебом и бельем насущным, они возвращались в Метрополитен.

Джимми вошел в мужской туалет — как обычно, незадолго до первого звонка, означавшего, что через пять минут музей закрывается. Звонок прозвенел, и Джимми шмыгнул в кабинку. Первый звонок; второй звонок; все шло по привычной схеме, как посадка в школьный автобус. Они уже знали, что сотрудники музея работают с девяти до пяти — как папа. Обычный распорядок. Дольше всего тянулось время с девяти утра, когда приходили на работу сотрудники, до десяти, когда появлялись первые посетители. По вечерам сотрудники уходили почти одновременно с посетителями, так что можно было пересидеть это время в туалете; но по утрам ждать приходилось долго, и туалет был для этого не лучшим местом… особенно после того, как в первое утро Джимми чуть не попался. Поэтому с восьми сорока пяти до начала одиннадцатого Эмма и Джимми предпочитали прятаться под какой-нибудь кроватью. Сперва они проверяли, нет ли под кроватью пыли. И объяснялось это, между прочим, не Эмминой страстью к чистоте, а соображениями безопасности. Если под кроватью нет пыли, значит, под ней недавно убирали; следовательно, меньше шансов, что в нос тебе ткнется швабра, а за ней покажется изумленное лицо уборщицы.

Джимми забрался с ногами на унитаз, пригнул голову, чтобы не торчала, и собрался с духом. Скоро в туалет заглянет охранник — проверить, все ли в порядке. Всякий раз во время этой короткой проверки у Джимми начинало сильно колотиться сердце. Казалось бы, пора было уже привыкнуть, но не получалось: каждый раз приходилось заново собираться с духом. Когда охранник погасит свет, надо подождать двенадцать минут (на всякий пожарный, как говорила Эмма) — и можно выходить из укрытия. Все будет как обычно.

Всё, да не всё.

Потому что охранник так и не зашел в туалет. Свет горел и горел.

За пять минут Джимми посмотрел на часы не меньше десяти раз. Потом потряс левой рукой и приложил часы к уху. Они тикали в два раза медленнее, чем колотилось сердце, и в несколько раз тише.

Что случилось? Они схватили Эмму? А теперь ищут его?! Он притворится глухонемым. И еще воспользуется правом хранить молчание!

Наконец он услышал звук открывающейся двери. И шаги. Но это были шаги не одного человека, а двоих. Что это может значить?.. Хуже всего было то, что каждая клеточка Джимми рвалась бежать со всех ног куда подальше, а надо было зажать волю в кулак и не шевелиться. Но он выдержал и не шевельнулся, даже когда из крана побежала вода и послышались голоса двух мужчин:

— Говорят, завтра еще больше народу будет?

— Ага. По воскресеньям всегда давка.

— Ладно, ничего. Зато в Большом зале легче будет управляться с толпой.

— Угу. Как думаешь, сколько она весит, эта мраморная штуковина? В высоту фута[6] два, а весом?

— Сколько весит, не знаю. Но обращаться с ней придется нежно. Как с настоящим ангелом.

— Пойдем. Там для нее платформа уже, наверно, готова — пора.

— Небось народищу привалит на нее поглазеть — как на Мону Лизу, а?