Супостат - Иван Любенко

Роль медиума выполнял весьма значительный человек — управляющий канцелярией Министерства земледелия, действительный статский советник, камергер двора Его Императорского Величества Эразм Львович Чертоногов.

По иронии судьбы его фамилия соответствовала увлечению: он вызывал всевозможных духов и заодно — дьявола. Подтянутый темноволосый господин сорока пяти лет с короткими, стриженными треугольником усами и бритым подбородком, судя по явной симпатии со стороны хозяйки, пользовался успехом у женщин. Очень редко с правильного лица сходила маска легкой грусти. Все время казалось, что он над чем-то размышляет. Так, собственно, и было. Эразм Львович слыл стихотворцем. Его опусы даже печатали в «Ниве», правда, под псевдонимом. А под собственным именем он помещал весьма неплохие переводы Омара Хайяма. Собравшиеся с большим удовольствием слушали рубаи великого поэта, мыслителя и философа, которые декламировал статский генерал. Время от времени в руках темноволосого красавца мелькала миниатюрная книжечка с золотым срезом. В нее он старательно заносил карандашом пришедшие на ум строчки.

Чертоногов почти всегда приезжал с женой, носившей редкое имя Виринея. Дочь недавно умершего промышленника Нила Зуева происходила из староверов. Супруга, будучи на десять лет старше своего мужа, утратила былую красоту. Возраст нельзя было скрыть. Он проступал, как вода на бумажной салфетке. Сверкающие бриллианты умопомрачительных колье уже не прятали вялую, будто жеваную шею, а скорее подчеркивали. И обильные румяны не напоминали розовощекую барышню, а придавали щекам неестественные, какие-то кукольные оттенки. Но Виринея Ниловна, судя по ее высокомерному виду, самонадеянно мнила себя если не первой столичной красавицей, то второй. Поговаривали, что она делала подтяжки лица. Во время одной из операций она потеряла сознание и ее долго не могли привести в чувство. Кстати, одна из ее «драгоценных побрякушек», как называл украшения супруг, была изготовлена в ювелирной мастерской Семена Натановича Шмулевича — еще одного завсегдатая госпожи Вяземской.

Этот человек был даровит во многих областях. Кроме создания драгоценных шедевров, он неплохо рисовал, переводил с древнегреческого Софокла и Еврипида (что сближало его с Эразмом Львовичем), прекрасно играл на фортепьяно и был не прочь поучаствовать в общении с духами. Увлечений — множество, но страсть имелась только одна — женщины. Причем нравились всякие: молоденькие, дамы в возрасте, брюнетки, блондинки, образованные и безграмотные, стройные и полные. В каждой особе женского пола этот сердцеед находил свою «жемчужинку». Он любил всех. Но сам ферлакур приятной внешностью не отличался: роста малого, нос картошкой, в конце слегка приплюснутый, рот большой, толстогубый, как у клоуна, да еще и бородавка на правой щеке, точно муха, а усы редкие, полубубликом, вниз свисающие. Зато шевелюра кучерявая, шапкой, как у модного поэта Блока. Вокруг «сияющей» — именно так он переводил с греческого языка имя хозяйки квартиры на Гороховой — ювелир кружился волчком, но Фаина Мелентьевна не могла переступить через себя и поддаться его ухаживаниям. Уж слишком нескладным и несуразным любовником он ей казался. Ну как с таким пойдешь в постель? Все равно что с карликом или гномом. Но драгоценными подарками не брезговала, ручку целовать дозволяла и стоически переносила бесцеремонные разглядывания Шмулевичем ее декольте. Все сулила любовь, тешила надеждой, но не торопилась свои обещания выполнять.

Нельзя не упомянуть и Мориса Гюстена — за глаза его звали французом, — хозяина галантерейного магазина «Парижский свет». Давний торговый партнер «Мадам Дюклэ» был одинок и потому с удовольствием проводил время в гостях на Гороховой. Он, как настоящий друг, мог прилететь к Фаине по первому звонку, осыпать ее цветами и встретить в ее спальне первые солнечные лучи. И такое было не раз и даже не два, а вот теперь стало редкостью. Она звонила ему лишь для того, чтобы он составил компанию либо для игры в винт либо замкнул цепь во время спиритического сеанса. И не больше. И от этого месье Гюстен чувствовал себя старым ненужным котом, выброшенным очаровательной вдовой на помойку. Наверное, именно обида подвигла его на уговоры Анечки Извозовой перейти к нему. Так и ведь и жалованье пообещал — о-го-го! — пять червонцев. «Да и модисточка — не отнять! — точно румяная молочная пенка! Слюньки так и текут! На зависть Фаине я бы сделал ее своей содержанкой», — думал во время последней встречи с белошвейкой Морис Гюстен. «А тут — такое горе! Девочку ослепили и сделали из нее калеку, говорящее животное, всецело зависящее от воли других людей, обреченное толстеть от недостатка движения и лить слезы», — говаривал он, узнав о недавнем нападении на портниху. «А кстати, плачут ли слепые?» — с содроганием задавался вопросом француз.

Уже на следующий день он послал ей в больницу букет лилий — этих благоухающих цветочных вельмож, которые только и можно преподнести незрячей бедняжке, потому что ни алые розы, ни яркие герберы ее уже не обрадуют. Ведь их живописной красотой ослепленная девушка насладиться никогда не сможет.

Непременными посетителями журфиксов Вяземской были две подруги по Смольному институту — графиня Анна Павловна Брунн и баронесса Екатерина Калистратовна Четихина. Обе — страстные последователи учения Елены Блаватской, верившие в способность медиума вызывать на разговор души людей, переправленных Хароном на другой берег Стикса. И если они участвовали в спиритических опытах с тщанием и трепетом, то их мужья к общению с призраками относились без всякого интереса. Они коротали вечер за ломберным столом, услаждали себя коньяком и ароматными сигарами.

Вот с такими разными, как узоры калейдоскопа, людьми и знакомилась Вероника Альбертовна, опасаясь втайне, чтобы ее фамилия не напомнила кому-нибудь знаменитого сыщика-адвоката Клима Пантелеевича Ардашева. Но если бы такое и произошло, то, по совету супруга, она должна была бы слукавить, заявив, что это, вероятно, однофамилец, поскольку ее муж служит в МИДе и никакого касательства к юриспруденции не имеет.

Вечер, как обычно, протекал спокойно. До начала спиритического сеанса оставалось полчаса. Все ждали появления медиума.

Женщины сидели в зале. У всех на устах было ужасное нападение на модистку и самоубийство ее матери. Сама же Вяземская объявила, что открыла благотворительный счет на Анну Извозову и положила на него двести рублей. А завтра, сказала она, сообщение о нем напечатают в «Петроградском листке». Горничная подавала дамам чай, кофе и сласти.

Мужчины в соседней комнате обсуждали последние известия с фронтов, играли в вист и дымили регалиями.

Когда за окнами зажглись фонари, раздался зуммер электрического звонка, и в переднюю заторопилась горничная, за ней проплыла хозяйка. По голосам было ясно, что прибыли супруги Чертоноговы.

Разоблачившись, гости вошли в комнату. Виринея Ниловна, как всегда, переусердствовала с румянами, и из-за этого ее щеки, порозовевшие от мороза, приняли неестественный малиновый оттенок. Мило улыбнувшись, она уселась на диван рядом с подругами. Эразм Львович, потирая руки и мягко ступая по персидскому ковру, проследовал в гостиную. Игроки встретили старого знакомого уважительными возгласами, но играть не перестали. Взгляд статского генерала остановился на графине с водкой. Этот хрустальный, слегка запотевший красавец в окружении рюмок высился в углу, на круглом приставном столике. Рядом с ним — блюдо рыбных канапе. Напевая что-то себе под нос, камергер набулькал ледяной жидкости и, выбрав глазами гренку с анчоусом, выпил одним глотком. Закуска отлично дополнила «Смирновку».

— Ну-с, господа, — с улыбочкой пропел Чертоногов, — желающие могут поучаствовать в сеансе. Сегодняшний обещает быть особенно интересным. И знаете, с кем я задумал пообщаться? — Он замолчал, прищурил глаза, подержал паузу и тут же ответил с улыбкой: — С Саввой Тимофеевичем.

— С Морозовым? — привстал от удивления барон Четихин.

— Да-с, — заложив руки за спину и покачиваясь на носках, ответил медиум.

— И что же, позвольте спросить, вы надеетесь вызнать? — не унимался Протасий Христофорович.

— Тайну смерти, — вымолвил Эразм Львович и вновь наполнил водкой крохотную рюмку. Он опрокинул в себя ее содержимое и послал в рот миниатюрный кусочек селедки, умостившийся на квадратике черного поджаренного хлеба.

— Так ведь нет никакой тайны. Говорят, Морозов сошел с ума и наложил на себя руки, — изрек граф Брунн и оторвал взгляд от карт.

— Не скажите, господа, не скажите, — разглаживая усы, изрек статский генерал. — Я ведь с Саввой Тимофеевичем лично был знаком. Да-с. Мы с ним не одну бутылку «Шамбертена» распили. Сильный был человек и умный. Не мог он застрелиться. Да и потом, только вчера я узнал одно странное обстоятельство: услышав выстрел, супружница его бросилась в комнату мужа. Окно было распахнуто, а от дома спешным шагом удалялся какой-то человек. Но самое удивительное заключается в том, что у покойника, который якобы прострелил себе сердце, были закрыты глаза.