Последнее слово техники - Иэн Бэнкс

Я больше ничего не могла сделать для Линтера. Разве что дать ему поразмыслить над тем, что я сказала. Дать ему понять, что не только корабль считает его дураком и эгоистом. Как знать, вдруг это окажет на него какое-то воздействие.

Я попросила его покатать меня на «Роллс-Ройсе» по Парижу, потом мы роскошно поужинали на Монмартре и в конце концов оказались на Левом берегу, пройдя через лабиринт бесчисленных улочек и перепробовав немыслимое число вин и других напитков. У меня был номер в «Жорже», но я осталась с Линтером на ночь — просто потому, что это казалось мне самым естественным в той ситуации. Особенно учитывая, сколько я выпила. Той ночью мне всё равно требовалось кого-то обнять. Крепко-крепко.

Наутро, когда мне надо было ехать в Берлин, мы оба выказали примерно одинаковое замешательство, но всё же расстались друзьями.

Есть что-то исключительно своеобразное в самой идее города, ключевой для понимания такой планеты, как Земля, и, среди прочих, той части существовавшей тогда групповой цивилизации (Ещё один сложный случай. Госпожа Сма по-прежнему использует термины, которым нет точного соответствия в английском. — Примеч. дрона.), которая зовётся Западом. Мне кажется, что эта идея достигла апофеоза и обрела наилучшее материальное воплощение в Берлине во времена Стены.

Я, пожалуй, испытываю некое подобие шока, когда мне доводится переживать что-то так глубоко; впрочем, я не могу ручаться за это, даже в относительно зрелую пору среднего возраста, но тем не менее должна сразу оговорить, что всё, содержащееся в моей памяти относительно поездки в Берлин, не может быть упорядочено в какой бы то ни было хронологической или фактологической последовательности. Единственным мне оправданием может быть то обстоятельство, что сам Берлин был столь аномален — и столь ужасно показателен и символичен, — что выглядел поистине нереальным; увеличенный до гротескных масштабов и перенесённый в реальный мир (в мир Realpolitik[28], говоря точнее) Диснейленд, интегрированный в него так прочно, что послужил центром кристаллизации для всего, что эти люди умудрились изготовить, сокрушить, восстановить, чему поклонялись и что осуждали в своей истории; место это делало вызывающе прозрачными причины всего вышеназванного, придавая ему вместе с тем в каждом случае многогранное, оригинальное обоснование. Это была сумма всех слагаемых, ответ, утверждение, которое ни один город людей в здравом уме не пожелало бы иметь на своей территории. Я говорила, что мы больше всего интересовались земным искусством; ну так что же, Берлин был шедевром в своём роде, своеобразным эквивалентом самого корабля.

Я помню, как бродила по городу днём и ночью, глядя на дома, стены которых до сих пор носили следы пуль, выпущенных в войну тридцатидвухлетней давности. Ярко освещённые, переполненные людьми, но удручающе заурядные офисные здания имели такой вид, будто их обдували пескоструйным аппаратом, только песчинки в нём были размером с теннисный мяч. Полицейские участки, жилые кварталы, церкви, парковые ограды, да и зачастую сами тротуары несли всё те же стигматы древней жестокости, знаки насилия, выполненные металлом на камне. Я могла прочесть отметины на этих стенах, реконструировать по ним события того или иного дня, или его полудня, или же конкретного часа, а иногда и нескольких минут. Вот здесь излился пулемётный огонь, оставив светлые выемки, будто проеденные кислотой. Более тяжёлые орудия оставляли следы, походившие на царапины мотыгой по льду; а здесь рвались кумулятивные и кинетические заряды, оставляя в камне цепочки дыр с зазубренными краями, наскоро заложенные впоследствии кирпичной кладкой. Вот тут взорвалась граната, и осколки её разлетелись повсюду вокруг, оставив маленькие кратеры в тротуаре и сделав щербатой стену (или нет? Иногда камень оставался нетронутым в одном направлении, как если бы стреляли шрапнелью, для которой существует своего рода «область тени», но более вероятным казалось мне, что это солдат в миг смерти оставил такой вот отпечаток своего тела на городском камне).

В одном месте все эти отметины (на арке железнодорожного моста) были странно и дико перекошены, как бы намотаны на одну сторону арки, устремляясь к её подножию и затем выходя наружу уже на другой стороне. Я стояла и смотрела, дивясь этому, потом поняла, что около трёх десятилетий назад солдат-красноармеец, вероятно, упал здесь, приняв на себя очередь из дома на другой стороне улицы… Я повернулась и даже смогла определить, из какого окна его застрелили…

Я ездила в обслуживавшейся специалистами из Западного Берлина подземке за Стену, с одного конца Западного Берлина на другой, со станции «Халлешес Тор» до «Тегеля». На станции «Фридрихштрассе» можно было выйти из вагона и перейти в Восточный Берлин, однако остальные станции в восточной части города были закрыты; охрана с полуавтоматическими ружьями дежурила на пустынных платформах, следя за перемещением поездов, жуткий синеватый свет потолочных ламп заливал эти пространства, выглядевшие декорациями для какого-то фильма, и под напором струи воздуха, которую гнал перед собой состав, разлетались во все стороны старые газеты, загибались уголки древних плакатов, расклеенных по стенам станций. Я совершила такую поездку дважды, во второй раз — чтобы убедиться, что мне всё это не привиделось. Другие пассажиры, впрочем, выглядели как обычно — как предельно вымотавшиеся зомби, если быть точной; так всегда выглядят пассажиры подземки.

Было что-то невыразимо жуткое в этой призрачной пустоте, которая подчас окутывала город. Хотя Западный Берлин был окружён со всех сторон, он тем не менее казался большим, полным парков, деревьев, озёр — их тут было больше, чем во многих других городах, — всё это даже в сочетании с тем фактом, что люди продолжали покидать город, выезжать из него десятками тысяч ежегодно (невзирая на все налоговые льготы и гранты, которые должны были этому воспрепятствовать), не означало, что в нём не осталось того духа высокоразвитого капитализма, который был вездесущим в Лондоне и всё-таки ощущался в Париже. Здесь просто отсутствовало столь же очевидное стремление застраивать и перестраивать. Город был полон обстрелянных зданий, широких пустот, в местах бомбёжек руины подчас тянулись до горизонта, дома стояли пустые, тёмные, без крыш и оконных стёкол, будто громадные корабли, оставленные командой в море сорной травы. Рядом с элегантной Курфюрстендамм эти ничейные земли, владения хаоса выглядели произведениями какого-то бессмысленного искусства, подобными аккуратно сколотому шпилю Мемориальной церкви Кайзера Вильгельма, высившейся в конце Курфюрстендамм, будто дорогостоящий архитектурный каприз, замыкавший перспективу аллеи молодых деревьев. Даже две системы городского железнодорожного транспорта были устроены так, что их работа только оттеняла чувство нереальности происходящего, навеваемое городом, ощущение постепенного соскальзывания из одной вселенной в другую. Вместо того, чтобы функционировать каждая на своей стороне, Восточная, или S-bahn[29], проходила через весь город над землёй, а Западная, или U-bahn[30], — под землёй. В обслуживаемом западной администрацией метрополитене были станции-призраки, располагавшиеся территориально в Восточном Берлине, а принадлежавшая восточной администрации городская электричка проезжала через заброшенные, поросшие сорняками платформы в западной части города. Впрочем, для обеих не существовало Стены — ведь пути S-bahn были проложены поверх неё. Но и S-bahn иногда уходила под землю, а U-bahn — выныривала на поверхность. Чтобы ещё усилить впечатление, скажу, что ощущения многослойной реальности дополнительно подпитывались одновременным присутствием двухэтажных автобусов[31] и поездов. В таком месте, как Берлин, идея закрыть полотнищами весь Рейхстаг[32], точно обмотав его в саван, казалась ничуть не более удивительной, чем сам город.

Однажды мне взбрело в голову выйти на «Фридрихштрассе» и пройти через КПП «Чекпойнт Чарли»[33] на Восток. Конечно, в этом месте время тоже как будто остановилось, — многие здания и даже дорожные указатели были покрыты толстым слоем пыли, точно к ним никто не прикасался за эти тридцать лет. В восточной части города работали магазины, принимавшие к оплате только иностранную валюту. Собственно, они не всегда были похожи на обычные магазины; создавалось впечатление, что какой-то бизнесмен-сумасброд из загнивающего полусоциалистического будущего попытался устроить в капиталистическом магазине конца двадцатого века ярмарку — но, лишённый всякого воображения, потерпел неудачу.

Но это меня не убеждало. Ещё не убеждало. Я была потрясена. Неужели вот этот фарс, глупая и смешная попытка имитировать Запад — с которой они, впрочем, тоже не справились, — и есть всё, что местные жители смогли построить на пути к социализму? Да уж, должно быть, есть в их природе что-то настолько неправильное, столь фундаментально ошибочное, что даже кораблю не под силу его обнаружить; некое генетическое отклонение, означающее, что им не суждено жить и работать вместе, не чиня друг другу препон и бессмысленного вреда; не суждено прекратить эти жуткие, уродливые, кровавые распри и дрязги. Что ж, пожалуй, при всём нашем могуществе мы бессильны им помочь.