Мертвая петля для штрафбата - Антон Кротков

Когда-то в Испании саженного роста сибиряк и балагур Илья Кузаков пользовался огромным успехом у местных женщин. Тогда с его могучей фигуры можно было писать нормандского викинга или императорского кавалергарда. Простой деревенский парень, оказавшись в Европе, удивительно легко превратился в элегантного джентльмена, одевающегося по последней европейской моде, и с непринуждённой лёгкостью флиртующего с мадридскими сеньоритами посредством причудливой смеси испано-русских слов, дополняемых выразительной жестикуляцией.

Да и в небе Кузакову долго сопутствовала удача. С Пиренеев он вернулся асом, почти сразу получил комбрига и Героя. Чистка в армии его не коснулась. В финскую Кузаков уже успешно командовал авиакорпусом. А потом Нефёдов потерял однополчанина из виду. Дальнейшую свою судьбу Илья сам теперь поведал другу.

23 июня 1941-го в Эстонии на аэродроме одного из своих полков он задержался долее, чем позволяла стремительно меняющаяся фронтовая обстановка. Но требовалось лично проконтролировать, как идёт эвакуация в тыл повреждённых во время первого налёта немецкой авиации, но пригодных для восстановления самолётов.

В первые часы войны дивизия, которой командовал Кузаков, потеряла почти 80 процентов своих самолётов. Причём большинство из них были уничтожены на земле, не успев совершить ни одного боевого вылета. В условиях полного господства в воздухе гитлеровских Люфтваффе каждый уцелевший самолёт сразу стал дороже золота.

— Честно скажу, Боря, я был готов себе пулю в лоб пустить, — признался Кузаков. На его скулах заходили желваки, а кулаки сжались от заново переживаемой бессильной злости. — Командир дивизии почти без самолётов! Всё одно должны были к стенке поставить. Только из-за начавшейся страшной неразберихи с меня сразу не успели спросить за потерянные самолёты, за оставшиеся без воздушного прикрытия наши бомбардировщики и наземные части, которые немцы безнаказанно расстреливали… Впрочем, сам видишь: судьба распорядилась по-своему…

Борис пригласил встреченного друга посидеть в ресторане «Узбекистан» — бывшей унылой офицерской столовой. Теперь это было довольно приличное заведение с отличной восточной кухней. О недавнем прошлом ресторана напоминал лишь плакат на стене «Лицам в нетрезвом виде ничего не подаётся». Похоже, до этого артефакта наглядной агитации у новой администрации пока ещё не дошли руки. А может, суровую надпись специально оставили на память о недавней истории заведения.

Кузаков долго не соглашался идти в ресторан, предлагая поговорить возле известной ему пивной бочки на набережной Москвы-реки. У него просто не было приличного костюма, чтобы вновь оказаться в обществе приличных людей. Но Борис настоял. Ему хотелось, чтобы обстановка заведения хотя бы отчасти напомнила атмосферу их юности — Испанию, где те из них, кому везло дожить до заката, часто проводили вечера в хороших кафе или ресторанах, слушая джаз и любуясь на красивых женщин. Встретившись после стольких лет, старые боевые товарищи не заслужили того, чтобы пить прогорклое пиво, закусывая бутербродами с колбасой «собачья радость».

В конце концов Кузаков уступил. И его приятно удивил тот приём, который им был оказан. Оказалось, что Бориса хорошо здесь знают и встречают как дорогого гостя. Швейцар у входа в ресторан услужливо распахнул перед Борисом дверь. Он приветствовал Нефёдова, обратившись к нему с подчёркнутым уважением по имени-отчеству. Угодливо улыбающийся метрдотель проводил привилегированных клиентов к служебному столику возле самой эстрады и предупредительно сообщил о достойных внимания гостей блюдах.

Не прошло и десяти минут после того, как Нефёдов и Кузаков сделали заказ, а к их столику лёгкой стремительной походкой уже приближался официант с подносом, на котором аппетитно дымились тарелки с харчо из баранины. Борис небрежным движением взял запотевший графин с ледяной водкой и наполнил до краёв два гранёных стакана. Поднявшись, он сухо произнёс:

— За тех, кто не вернулся из вылета.

Мужчины, не чокаясь, выпили. С минуту постояли молча, вспоминая погибших на войне друзей, затем принялись за еду.

Заказанные шашлыки им принесла пышнотелая официантка. Слегка захмелевший Кузаков проводил долгим восторженным взглядом её аппетитную большую задницу и, сразу повеселев, подмигнул фронтовому товарищу:

— А всё-таки занятная штука жизнь! Глядишь, и побалует нас, бродяг…

Немного закусив, Кузаков продолжил рассказывать о своих мытарствах, но горечи и обиды за свою сломанную судьбу в его речах уже не было. Порой даже в его словах звучала самоирония.

Итак, пока Кузаков занимался эвакуацией повреждённой техники в тыл, исправные самолёты того полка, на чьём аэродроме он находился, перелетели вслед за стремительно отступавшими наземными войсками. Вместе с комдивом остались всего несколько механиков, его ординарец и зампотех полка. К вечеру на лётное поле ворвались танки с крестами на башнях. Илье с тремя красноармейцами чудом удалось избежать гибели. Но, блуждая по лесам, он через несколько дней потерял своих спутников. Однажды заночевать пришлось в стогу сена на крестьянском поле. Какой-то эстонский фермер выдал русского националистам из спешно образованной местной полиции самообороны.

— Эти молодцы хорошо отвели душу, стараясь сапогами попасть мне по лицу. — Кузаков улыбнулся Нефёдову своим беззубым ртом. — Как они меня немцам передавали — не помню. Без сознания был. Повезло, что при мне оказалась только красноармейская книжка и солдатское вещевое свидетельство, которое я взял у одного из своих погибших товарищей. Свои командирские документы, в первую очередь партбилет, я в первый же день окружения закопал в лесу… Потом два года по концлагерям мотался: и в Польше пришлось горюшка хлебнуть, и в Германии. Всю Европу сквозь вагонное окошко повидал — вплоть до самого Атлантического вала[10], пока в 44-м не оказался на каторжном судне у берегов Норвегии. Какой-то француз, умеющий по-нашему сносно балакать, предупредил меня, что будто бы везут нас для работы на подземном заводе, где люди мрут, словно мухи, не выдерживая и двух месяцев. Не знаю уж, правда ли то была или нет. Только страшно не хотелось кончать свои дни под землёй. Решил я бежать, но как именно — пока не знал. Пароход наш находился в открытом море, вода там холодная, что окажись человек за бортом — через три минуты в сосульку превращается. Но выбора у меня не было…

Однажды Илье приснился сон, будто судно их идёт вблизи какого-то берега. Проверить это он не мог, ибо заключённых набили в глубокий тёмный трюм корабля, словно сельдь в бочку. Всё время, пока продолжалось плавание, пленных ни разу не выпустили на палубу глотнуть свежего воздуха. Лишь один раз в сутки эсэсовцы-конвоиры швыряли сверху дюжину буханок твёрдого как камень чёрствого хлеба. Да спускали пару ведёр воды. И это почти на тысячу измученных жаждой и голодом людей! Каторжники набрасывались на еду и начинали рвать и душить друг друга в ожесточённой борьбе за неё. Эсэсовцы сверху с удовольствием наблюдали за этими звериными побоищами. После каждой кормёжки наверх на специальном подвесном лифте-платформе поднимали, чтобы тут же сбросить за борт, не меньше дюжины мёртвых тел.

Но однажды кто-то из военнопленных сумел ловко швырнуть наверх — в смотровой люк — свой тяжёлый деревянный башмак. Такие башмаки обычно выдавали узникам Бухенвальда и ещё некоторых крупных лагерей смерти на территории Германии. В умелых руках эта штука оказалась очень серьёзным оружием. Башмак угодил в голову одному из конвоиров, и тот получил сильное сотрясение мозга. Начальник этапной команды гаупштурмфюрер предупредил заключённых, что до тех пор, пока они не выдадут ему злодея, покушавшегося на жизнь немецкого солдата, пленным не будут давать еду и воду.

— Но так как метальщик не спешил объявляться, я назвался вместо него, — усмехнулся Кузаков. — Кое-кто пытался меня отговаривать, мол, на расстрел идёшь, паря. А я думаю: «Пока к ближайшей стенке вести будут, минуты три у меня есть». Попрощался я с ребятами. Раздарил по нашему обычаю всё, что у меня было: ботинки, старую робу, которая одновременно служила мне одеялом. Отдал кому-то самодельные игральные кости, которые в последнем лагере вырезал из попавшейся мне в руки дощечки и долго умудрялся прятать от конвоиров.

Выхожу на палубу; ночь тёмная, волны гудят, свирепый ветрина свищет. Ледяное море за бортом злое, чёрное, с сединой пенных шапок над чугунными высокими волнами. А я всё равно себя подбадриваю, мысленно говорю себе: «Не робей! Правильно всё делаешь. Всё лучше медленной и верной смерти в днище корабля или на подземном заводе».

Оказалось и в самом деле: идём вдоль каких-то берегов. Только до суши не меньше километра. Доплыву ли? Ударил я по темечку кулаком переднего конвоира, пнул ногой в пах того, что позади шёл, и с разбегу рыбкой за борт.