Чёрная рада - Пантелеймон Кулиш

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Чи вже ж дармо та безщасна Украіна Богові молила,

Щоб міцна Его воля с-під кормыги Лядськоі слобонила,

На позор да наругу невірним не давала,

Щастьем наділила...

Чи вже ж дармо вона Богові молила?

Войдя в пасеку, Шрам помолился перед образом святого Зосимы, покровителя пчел. Образ стоял на высоком улье под небольшим навесцем, который защищал святого Зосиму от дождя, и сверх того образ прикрыт был, наподобие рамки, белым рушником, расшитым красными нитками.

Василь Невольник был предан душою святому Зосиме [27], и, пока Шрам тихо молился, он блогословлял Бога и его угодника за то, что они научили людей пчеловодству. Он верил вместе со всем народом, что в старину пчелы были известны только каким-то Плясовицам, которые при восходе солнца, месяца и звезд плясали на наших степных могилах: святой Зосима, по повелению божию, служил у них пасечником и потом научил весь народ обходиться с пчелами. Об этом-то подвиге святого распространился было Василь Невольник; но внимание Шрама было развлечено отдаленными звуками бандуры и пением.

 — Что это? спросил он. — Уж не Божий ли Человек гостит у вас?

 — А кто же другой мог бы так играть и петь, как не Божий Человек? отвечал Василь Невольник. — Такого кобзаря не было, да и не будет уже меж казаками. Когда он поет про казацкую славу — волос на голове вянет, и душа в гору растет! Ох, Боже правый, Боже правый! три года я не слышал...

Но Шрам, не слушая обычных его сетований, пошел на голос далее. Скоро увидел он под деревом Божьего Человека и Череваня. Они сидели на траве по-турецки, поджав под себя ноги, а перед ними стоял полдник с подкрепительным напитком в медном тонкошеем кувшине. Божьим Человеком назывался слепой кобзарь или бандурист, пользовавшийся у казаков необыкновенным почтением, — и не за одни песни. Он был одарен, как думали, сверхъестественным разумением языка всех трав и растений. Каждая былинка в поле, каждая травка в лесу говорила ему, от какой болезни она помогает. По этому-то он исцелял самые опасные раны, и вылечивал от всяких болезней. Иные приписывали чудесную силу не столько травам, которыми он обкладывал и поил больных своих, сколько его долгим молитвам, которыми он облегчал самые жестокие страдания. Говорили также, что и песни его действовали на больных, как чары: заслушается человек его чудных, сладких речей под звон бандуры, и впадает в такое забытье, как будто душа отделилась от тела. Он не искал награды за труды свои, но просил пожертвовать что-нибудь для выкупа казаков, томившихся в неволе у Турок и Татар. Многие таким образом были обязаны ему своим освобождением; за то не было ему и другого имени, как Божий Человек. Наружность его вполне соответствовала этому имени. С длинной седой бородой, с правильными, умными и строгими чертами лица, он больше походил на благочестивого пустынника, нежели на странствующего казацкого бояна.

Слушатель его, Черевань, был человек из разряда людей весьма обыкновенных. Лысая, шарообразная голова, огромное брюхо, или по-малороссийски черево, по которому и прозвали его Череванем, руки с растопырившимися от жиру пальцами, веселость и простодушие в чертах лица — таков был старый приятель полковника Шрама. Слушая печальную песню о Берестечской битве, он смеялся самым добродушным смехом; но это происходило не от того, чтоб он не сочувствовал песне: напротив, он восхищался ею не меньше любого казака, только не умел иначе выражать чувств своих, как смехом.

Увидя вдруг перед собою Шрама, Черевань вскочил с необыкновенною легкостью на ноги и вскричал, картавя на букве р:

— Бгатику! ты ли это, или это твоя душа прилетела слушать Божьего Человека? — И обнял Шрама, как родного, давно невиданного брата.

Божий Человек также обрадовался Шраму, и, оставив бандуру, поднялся на ноги, чтоб осязать его. Шрам наклонил к нему голову.

— Так, так, говорил слепой певец, водя рукою по его лицу, это наш рыцарь, это его шрамы... И борода... Слыхали мы, слыхали, что Господь благословил тебя попом.

Василь Невольник радовался между тем по-своему. Качая грустно головою, он только говорил: — Боже правый, Боже правый! есть же такие люди на свете!

— Каким случаем? по воле, или по неволе? спрашивал Шрама Черевань.

— Слава Богу, по воле, отвечал Шрам: — прошли те проклятые времена, когда нашим братом казаком помыкали вельможные пьяницы.

— И прямо ко мне?

— Ну, нет, не совсем прямо: есть на свете кое-что лучше твоих наливок. Еду в Киев к церквам божиим, к мощам святым. — А тебя ж, батько, откуда Бог несет? обратился Шрам к Божьему Человеку.

— У меня, отвечал тот, — одна дорога по всему свету: Блаженни милостивіи, яко тіи помилованы будут.

— Так, мой батько, так, мой добродей! сказал Василь Невольник. — Пускай так над тобой Господь умилосердится, как ты надо мною умилосердился! Три года, не три дня, мучился я на проклятой галере в турецкой каторге; не думал уже видеть святорусского берега; а ты выпел своими песнями за меня сто дукатов, и вот опять я на славной Украине, опять слышу христианскую речь!

— Не меня блогодари, Василь, сказал бандурист, благодари того, кто не поскупился вынуть из гамана [28] сотню дукатов: он, а не я, вызволил тебя из неволи!

— Разве ж я его не благодарю? говорил Василь Невольник, взглянув на Череваня. — Монахи звали меня в монастырь — я таки и грамотный себе немножко; казаки звали меня в Сечь — не год да и не два отамановал я над Каневским куренем, пока не попался в проклятую неволю, и все гірла знаю, как свои пять пальцев; но я ни туда, ни туда не захотел, а сказал: Нет, братцы, пойду служить тому, кто вызволил меня из бусурманской неволи; буду у него конюхом, буду у него последним грубником [29]; пускай знает, что такое блогодарность!

Черевань слушал его с видимым удовольствием. — Ка-зна-що ты городишь, бгатику! сказал он, однакож. — После Корсуни, Пилявцев и Збаража [30], мы червонцы приполами носили. Ну, сядем же, сядем, гости мои дорогие, да выпьем за здоровье пана Шрама.

И, выпивши, он опять обратился к своему доброму делу: — Что об этом толковать, бгатцы? Когда пришел ко мне Божий Человек, да спел свою песню про невольников, как они погибают там на галерах, да рассказал, что и Василь наш там же мучится, — так я готов был последнюю сорочку отдать на выкуп! ей Богу, бгатцы, так!

Но тут Шрам повел беседу о другом. Он обратился к Божьему Человеку:

— Ну, скажи ж мне, батько, — ты везде странствуешь — что слыхать у нас за Днепром?