Острова эфирного океана - Борис Красногорский

Страшная истина во всей своей роковой простоте стала перед путешественниками, и они, не обменявшись ни единым словом, поняли друг друга. В безучастном межзвездном эфире разыгралась жестокая драма! Сначала два сверкающих аппарата, как гигантские птицы, неслись друг за другом, горя в солнечных лучах. Один из них, в десятках тяжелых снарядов посылал разрушение и гибель другому!

Произведение величайшего гения, плод чистой и возвышенной науки обратился в орудие истребления. Зависть и злоба еще раз торжествовали. Лишенный руля, "Победитель Пространства", как раненый зверь, со все увеличивающейся скоростью мчался от Солнца, увлекаемый неудержимой силой лучевого давления. "Patria" уже давно пропала в сиянии лучезарного светила и скрылась из вида.

Через несколько часов экспедиция минует орбиту Земли. Продолжая свой полет со скоростью четверти тысячи килом. в сек., аппарат промчится мимо Марса; затем промелькнет рой малых планет и гигант Юпитер; через 61 день останется позади таинственный Сатурн, а там останутся уже только последние члены планетной семьи, далекие Уран и Нептун! Через 7 долгих месяцев пролетят путешественники и их пределы и погрузятся в мрак бесконечной межзвездной бездны…

Там, в этом однообразном эфирном океане, где подобно песчинкам рассеяны огненные солнца, разыгрывается последний акт драмы. Там — смерть.

ГЛАВА IV

Во вражеском лагере

Экспресс проходит 100 килом. в час или 30 метр. в сек.; башенный стриж пролетает 135 метр. в сек.; звук распространяется со скоростью 1/3 килом. в сек.; пушечное ядро — 300 метр. в сек.; наконец, световая волна передается с невероятною быстротой: 300.000 килом. в сек.; она успевает 8 раз в одну секунду обежать землю по экватору и в 8 1/3 минуты пройти 150 миллион. килом., отделяющие нас от далекого Солнца.

Но есть еще одна сила, гораздо более быстрая чем свет; сила, для которой не существует ни пространства, ни даже всесильного времени; эта сила — мысль. Между тем, как свету нужно целых четыре года, чтобы дойти от ближайшей неподвижной звезды до Земли или 35 лет от Арктура; между тем, как от некоторых туманностей и звездных роев эфирная волна летит до нас десятки тысячелетий, — мысль мгновенно переносит нас через все неизмеримые пучины пространства! Вместе с тем ее не удерживают и грани времени, она свободно проникает в прошедшее и будущее.

Так пусть же эта всемогущая сила духа перенесет нас на Землю из тех холодных областей эфирного океана, где мчится разбитый "Победитель Пространства"; пусть она вернет нас ко времени начала этого рассказа, к декабрю 19…. года.

Все еще спало в роскошном дворце посольства.[2] Накануне, 1-го декабря, у посла, Эдуарда Федоровича Дикмана, состоялся большой раут, затянувшийся до поздней ночи, и поэтому усталые хозяева спали дольше обыкновенного. Лакеи приводили в порядок и чистили многочисленный залы и гостиные, а важный, увешанный медалями швейцар спокойно читал газету, когда тяжелая парадная дверь неожиданно растворилась, и на пороге ее показался господин небольшого роста, в одежде, мало говорящей в пользу его портного. Швейцар сначала презрительно поморщился и хотел выпроводить раннего посетителя, но потом вдруг спохватился: он моментально вскочил с места и, широко распахивая вторую дверь, низко поклонился. Эта почтительность мало гармонировала со скромной наружностью вошедшего. По его умному лицу, обрамленному густыми, белыми бакенбардами и длинными седыми волосами, нетрудно было узнать Густава Ивановича Штернцеллера. Астроном стоял в очень близких отношениях к послу и пользовался большим авторитетом в его глазах. Этим вполне объясняется поведение проницательного швейцара. С юношеской бодростью взбежав на лестницу, Штернцеллер спросил у одного из лакеев:

— Эдуард Федоровим встал?

— Никак нет; их превосходительство еще почивают.

— Так разбудите его немедленно.

— Но они вчера поздно…

— Без всяких но… Ступайте!

— Слушаю-с.

В ожидании Дикмана, астроном нервно шагал по зале. Через несколько минут дверь отворилась, и вошел посол. Он весьма мало напоминал лицо, занимающее важный пост представителя могущественного государства. Это был маленький, толстенький человек с короткими руками и ногами. Его некрасивое, заплывшее жиром лицо тем не менее сияло добродушием, а маленькие глаза глядели весело и приветливо. На этот раз он был одет совсем по домашнему: в мягком широком халате и вышитых ночных туфлях. Беспрерывно пыхтя и отдуваясь на ходу, господин Дикман подкатился к Штернцеллеру и испуганно спросил:

— Что случилось?

Астроном указал глазами на лакея. Посол отпустил его.

Когда лакей вышел, Штернцеллер подробно рассказал о бывшем накануне 244-м собрании клуба "Наука и Прогресс".

Дикман внимательно слушал и изредка повторяла

— Что же дальше?

Когда астроном кончил, он спросил:

— Это, конечно, очень интересно, но я-то тут при чем?

— Как вы не понимаете, Эдуард Федорович?!

Астроном наклонился к самому уху посла и начал ему что-то с жаром доказывать.

— Да, да, вы совершенно правы, — заволновался Дикман; я немедленно соберу маленькое дипломатическое совещание, а пока позвольте мне пойти окончить туалет. Сейчас к вам выйдет моя жена.

Посольский дворец оживился; забегали лакеи и писаря, захлопали двери, зазвонил телефон: Дикман обладал необыкновенной способностью поднять суету.

Одиночество Штернцеллера продолжалось очень недолго. Его нарушила супруга посла. Госпожа Дикман была полной противоположностью своего мужа: высокая, худая, вернее, высохшая, она более походила на зачахшую старую деву, чем на высокопоставленную даму. Все черты лица ее имели оригинальную наклонность тянуться куда-то вниз; длинный и тонкий нос, губы, подбородок, даже щеки отвисли и заострились. Вошедшую сопровождал личный секретарь посла, г-н Надель. Хотя Надель не имел официальной должности при посольстве, но фактически он им управлял. Добрый и слабовольный Дикман был всецело в руках хитрого, властолюбивого секретаря, которому приходилось делить свое влияние только с Штернцеллером. Зато последний и был у него не особенно в фаворе. После обмена приветствиями и нескольких приторных любезностей, почтенная дама спросила:

— Чем это вы так взволновали моего мужа, Густав Иванович?

— О, дело чрезвычайно серьезно; затронуты самые насущные интересы "Соседней Страны".

— Вероятно, опять какая-нибудь интрига Франции?

— Нет, могу вас уверить, что вопрос гораздо важнее.

— Вы меня заинтриговали.