Пока твоё сердце бьётся - Маринапа Влюченка
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Штефан… – прошептала я. – Штефан, что ты делаешь?
Он чуть отстранился, но не выпустил из объятий, продолжая крепко прижимать к себе. Не знаю, интимность ли момента повлияла на меня, или же это был очередной отчаянный поступок, но я без раздумий выпалила:
– Почему тогда она? Почему ты не выпил меня, когда я заснула там внизу?
– Я обещал тебя не трогать.
– Ты такой человек слова? Для чего ты вообще мне его дал?
Какое-то время он внимательно на меня смотрел, то ли подбирая слова, то ли раздумывая, стоит ли отвечать на мой вопрос. Но затем, сосредоточенно поджав губы, он заговорил очень серьёзно:
– Она боялась. Они все боятся, отчаянно сопротивляются и пахнут страхом, нестерпимо… Это нас привлекает.
Ничего страшнее и циничней я в жизни не слышала. При этом я понимала, что Штефан сейчас не шутил, не старался обаять, не насмехался, – он никогда ещё не был так откровенен со мной, как в этих скупо подобранных, но очень чётких словах.
Я прислушалась к своим ощущениям: мне было страшно даже сейчас, не говоря уж о том моменте, когда я столкнулась с этим созданием на тёмной аллее. Это был даже не страх – первозданный нечеловеческий ужас.
– Ты что-то путаешь… – произнесла я вслух. – Неужели ты думаешь, что я не испугалась, когда увидела тебя впервые? Да мне никогда не было так страшно!
Я ощутила, как пальцы мужчины сжались сильнее, в лице промелькнула какая-то уклончивая эмоция, и точно нехотя он сказал, всё так же аккуратно подбирая слова:
– Не так. Ты не ведёшь себя как загнанный зверь. Ты виктимна, но не… скот, – последнее слово вышло у него шипяще-презрительным. – Тебе… интересно. И это забавно, ведь наиболее интересно тебе соприкасаться с тем, чего боишься больше всего на свете, – со смертью. Ты не хочешь умирать, но готова отдавать себя без остатка.
Замолчав, он задумчиво смотрел, кажется, на мои губы, словно хотел их поцеловать или укусить, однако изгиб его собственных губ – улыбкой назвать это было сложно – при этом не обещал ничего подобного. То был оценивающий взгляд.
– Ты идеальная жертва, – заключил он очень тихо и от этого ещё более жутко.
Всё внутри у меня сжалось, как от неожиданного удара под дых. Его слова окатили меня ледяной водой, сотни невидимых иголок впились в мои конечности. Скрывать эту реакцию было бессмысленно: он всё ощущал тактильно, и я была пред ним абсолютно нагой, беззащитной. Он видел меня насквозь, чувствовал, его сознание было во мне. Наверное, я уже никогда не смогла бы стать прежней после общения со Штефаном, даже если бы больше его не увидела. Мне стало горько.
– Помнишь ли ты количество своих жертв, Штефан? – я положила дрожавшие ладони на плотную грудь мужчины – она оказалась жёсткой, как камень.
– Я сбился со счёта уже на второй год, – сдержанно ответил он всё с тем же защитным высокомерием, будто бы я собралась его порицать. Казалось, он был весь напряжён в ожидании моей реакции.
Я невольно зажмурилась. Имела ли я право осуждать его? Тем более сейчас, когда уже позволила себе так к нему привязаться, хотя всё это время знала, кем он являлся. Он был чудовищем, пожирающим таких, как я. Но он не был убийцей, который трусливо поджидает беззащитную жертву в подворотне со складным ножом, чтобы ограбить её или надругаться над телом. Он не был предателем человеческих принципов, отнимая жизнь у себе равных, а просто брал то, что предназначено ему его собственной природой. Никто не был виноват в том, что вампиры стоят выше в пищевой цепи, а раз подобные создания существовали, значит, природе они зачем-то были нужны. Я чётко ощущала эту грань, потому что не видела в Штефане ничего человеческого, и больший ужас вызывал во мне даже не способ существования таких, как он, а то, что я осознавала его превосходство и совершенство перед любым среднестатистическим представителем моего рода. Перед собой.
– Я совсем ничего о тебе не знаю, – у меня предательски пропал голос, и я прокашлялась.
– А что ты хочешь знать?
Стиснув пальцы на его груди, словно пытаясь зацепиться, чтобы не упасть, я осмелилась заглянуть в его полные неутолимой печали глаза и с горячностью произнесла:
– Я хочу знать о тебе всё, Штефан. Как ты таким стал, кем ты был, что ты пережил…
С тяжёлым вздохом он закатил глаза, как если бы я попросила его о чём-то трудновыполнимом, и он сожалеет, что из всего возможного я попросила именно об этом. Мужчина сразу ослабил хватку и, рассеянно поглаживая меня по затылку и шее, молчаливо вглядывался куда-то вглубь моего сознания. На лице вампира ясно читалось колебание.
– Понимаю… ты мне вряд ли ответишь, – я изо всех сил старалась не выказать накатившую на меня грусть и даже выдавила неуверенную улыбку, но меня вновь выдал дрогнувший голос.
Я ждала откровения от того, кто имел полное право не подпустить меня столь близко. И, по всей видимости, всё же не заслужила его доверия. Но в тот же миг надо мной раздался чуть осипший стальной голос Штефана:
– Мне было почти тридцать пять на момент обращения…
Не сразу осознав, к чему он это, я удивлённо вскинула голову и встретилась с хрустальной синевой серьёзных, застывших глаз. Его зрачки сузились, позволив ледяным узорам заполнить всю радужную оболочку, – взор Штефана стал непроницаемым и далёким, лицо – каменной маской, однако он продолжил говорить, медлительно, точно через силу.
– Я родился в тысяча шестьсот пятьдесят первом и не знал другой страны – страны без турецких захватчиков… Уже более века Венгрия находилась под Османским игом. Впрочем, некоторым это было даже на руку… крестьянам, простолюдинам, – губы Штефана туманно подёрнулись пренебрежением, интонации приобрели некий официальный оттенок. – Однако я принадлежал княжескому роду, и неприязнь к этим чужеродным мусульманским оккупантам впиталась в меня с кровью.
Мужчина уже не пытался прочесть мои мысли и реакцию по выражению лица – глядя на меня, он смотрел куда-то в бесконечность, покрытую мраком прошедших столетий. Его руки вновь ожили сами собой, крепко обнимая теперь мою спину, сжимая плечи. Супротив воли рассудка внутри у меня всё затрепетало от этих касаний, но тон Штефана не обещал никакой романтики.
– Когда Австрийский император затеял изгнание турок из Венгрии, я по собственной воле с головой окунулся в события. Не могу оценить свой тогдашний темперамент как более горячий, но я был молод, амбициозен… Я был человеком… христианином, – он вновь едва уловимо скривился, всё холоднее чеканя слова. – Безусловно, я принял активное участие в освобождении Буды в восемьдесят шестом… Почти два с половиной месяца мы вели осаду столицы, и во время штурма в день, когда город пал, я получил смертельное ранение…
Штефан перехватил пальцами, кончики которых показались мне вновь похолодевшими, кисть моей руки, всё ещё лежавшей у него на груди, и, сдвинув её чуть ниже к рёбрам с левой стороны, крепко прижал к себе, будто хотел впечатать через рубашку в свою кожу. Сквозь тонкую белую ткань я ощутила под ладонью длинный неровный бугорок, вероятно, шрам.
Второй рукой вампир обхватил моё лицо, приподняв его большим пальцем за подбородок так, чтобы я смотрела ему прямо в глаза, утратившие отрешённость и вновь глядевшие в самые глубины моей души.
– Лезвие не попало в сердце, но вошло достаточно глубоко под рёбра, я даже слышал скрежет стали о кость, – продолжил Штефан с вызовом и даже неким ожесточением.
У него резко усилился акцент, который урождённый венгр, видимо, сейчас не контролировал или не желал этого делать, и теперь это был не просто необычный чуть шипящий выговор, а речь явного чужеземца.
– Поначалу я не почувствовал боли и даже успел отсечь тому турку голову… одним ударом. До сих пор помню, как она вприпрыжку с хлюпающими звуками покатилась по мостовой… – мужчина позволил себе сдержанный горький смешок. – И лишь когда металл вышел из раны, я почувствовал жгущую боль во всём боку. Я не мог согнуться, мне было больно дышать. Заплетающимися ногами я побрёл вдоль стены, цепляясь за камни и оставляя на них кровавые следы. Мир вокруг точно замер: существовала только эта боль, а все крики, лязг стали, ржание лошадей отдавались в ушах лишь гулом… Я успел доковылять до руин одного из бастионов и, завернув, за разрушенную стену, свалился на гору обломков и земли.
Мне не требовалось больших познаний в медицине, чтобы понять, что с этой битвы я не вернусь. Крови было слишком много, ею пропитался мой плащ, которым я тщетно пытался зажать рану. Смеркалось. Лёжа там, я глядел в широкое фиолетовое небо, озаряемое маревом горящей Буды. На тот момент город уже пал, и от него не осталось почти ничего, кроме пепелища. Но, умирая на руинах столицы, я почему-то думал не о том, что турок теперь прогонят… Во мне было лишь чувство вины перед семьёй, которую я бросил. Это было ровно накануне моего человеческого тридцатипятилетия.