Богуруслан, послевоенное детство - Валентина Михайловна Фонина

без матери. И Пётр Ратанов — сирота при живом отце. И я без матери, А про Галю и говорить нечего. Ей и вспоминать нечего. Не знала она материнской любви. Крёстная моя как-то всё меня только опекала. А Галя была в деревне до осени 1949-го. Из деревни её привезли сразу к Анне Тимофеевне.

БЕЗ МАТЕРИ

После похорон меня увезли к Пете Большому в Султангулово, где они с Аней жили в бараке. У них была комната с подселением: с ними жила женщина-геолог. Вся волосатая, без грудей, ездила на мотоцикле. По-моему, она была влюблена в Петю. Аню по приказу отца я называла «сестричкой». Через силу. Не любила я её, а она нас с Галей. Жила я у них с мая по август. И вдруг Петя с Аней ссорятся! Да так, что Аня хватает свой чемодан и уезжает. А надо сказать, что Аня была очень чистоплотная хозяйка к тому же экономная, вкусно готовила. У них в Султангулово, а потом и в Рязановке, на улицах стояли под открытым небом большие газовые плиты, сложенные из кирпича. Форсунки были введены в печи, было много конфорок в чугунной плите. У плит готовили женщины. Я с Аней ходила помочь что-нибудь тащить: то кастрюлю, то макароны и прочее. Аня работала фельдшером. Уходила часов в 8 утра. Рабочий день был до 16 часов. Случалось всякое: и роды, и травмы, и поездки — тогда ещё позднее возвращалась. И весь день я была голодная. Запомнился один завтрак. Аня испекла блинчики — объедение. Густо намазала их маслом топлёным, так, что больше двух я съесть не могла. Прошло часа два — страшно захотелось есть, а нечего. Аня ничего не оставляла. Ходишь- ходишь, бывало, заглядываешь в стол — там лежат сухие макароны. Возьмёшь одну, сжуёшь, а есть хочется. И не одна я такая была. Все дети были голодные. Были там тоже у меня подруги. Мы вместе ходили купаться на реку Кинель. Там мыли ноги «гусиным» мылом — это такая травка, её потрёшь между ладонями, пена образуется. Вот ею и тёрли наши цыпки на ногах. Вместе с девчонками мечтали о еде: «А у нас в погребе целая корчага сметаны (это глиняная посуда в форме горшка вместимостью в ведро)»— говорила одна. Кто же ей поверил? Детские фантазии.

Питание себе пробовали добывать. В Султангулово был не только газопромысел, но и колхоз. В колхозных сараях с огромными воротами — колба (прессованные зёрна в виде круга на корм скоту). Мы по-пластунски — под ворота, круг под мышку — и бежать. Колба была подсолнечная и кукурузная. Подсолнечная колба — чёрного цвета, в ней много ядер, но шелухи много. Наешься её, потом в туалет по-большому никак не можешь сходить. Колба кукурузная белая и никакой шелухи. Вот мы рады были хоть чем-нибудь набить желудок.

И вот Петя с Аней ссорятся! Да так, что летят пух и перья! Я не знаю из-за чего, но, наверное, причины были серьёзные. Теперь-то думаю: что за дурь с подселением? Живут муж и жена, у них своя семья и так далее. И вдруг на кровати за занавеской ещё женщина. Пусть и со сросшимися бровями и грубым голосом. Помню, эта женщина на волосатой руке носила часы и гоняла на мотоцикле как заправский мужик, да ещё и Петиной начальницей была. Разумеется, Пете она благоволила, и он о ней впоследствии отзывался уважительно и сочувственно. Как только Аня съехала, эта женщина начала меня приголубливать… Петя, при отсутствии Ани, взял большую кастрюлю, чего-то там съестного наварил. Много. Я наелась досыта. Петя пребывал в добром настроении. Житуха моя продолжалась несколько дней. Я бегала сытая, довольная! И вот купалась я себе в Кинеле беззаботно. Вдруг кто-то из девчонок крикнул: «Валя, сестричка приехала, тебе гостинцы привезла». (Это у ребёнка было понятие: детям гостинцы надо привозить). Ну я и полетела, чуть под машину не попала. Бегу: сейчас мне сестрёнка гостинчик даст. Прибегаю, о, ужас, ругань идёт! Я и говорю с порога: «Сестричка, а гостинец?» — «Какой ещё гостинец!» О, ужас! До чего я дожила! Солнышко уходит с небосвода. Потом я поняла, что, приехав домой в Ручеёк, Аня получила взбучку от отца Сафрона и матери Васёны (сразу видно — староверы, люди старинные). «Вышла замуж, вот и живи, нечего шастать. Муж ей плох. Какой уж есть — с таким и живи. Ступай обратно, ты теперь мужняя жена, здесь тебе не место» — и с этими словами проводили её. Разборки кончились тем, что они помирились. Петя обнял Аню, что-то на ухо ей шепчет, она улыбается, и идут они парочкой к речке. «Волосатая» женщина куда-то исчезла…

В то лето я научилась плавать. Вот под тем берегом, по которому шли Аня и Петя. Кинель огибал селение, и у нас было три места для купания. Запомнились водяные лилии и кувшинки. Умопомрачительные цветы, но стоит сорвать — они тут же умирают.

С Аней моя жизнь пошла по старым рельсам. Всё время хотела есть. Шёл 1949 год. Прошло три месяца со смерти мамочки.

МАЧЕХА

Петя и Аня повезли меня к отцу в Бугуруслан. Идём мы по улице Ленинградской мимо нашего подвала. И тут Петя шутит: «Ты что же мимо дома проходишь?» Как кинусь я к воротам! Он смеётся: «Пошли дальше, теперь ты не здесь будешь жить». Дальше идём до угла, переходим улицу и вот второй дом, Стахановская, 76. Теперь здесь жил наш отец с нашей мачехой, Анной Тимофеевной Климовой. Сюда отец пришёл сам и привёл нас, детей.

Анна Тимофеевна жила здесь ещё до войны с мужем-инвалидом. Он умер, ей и досталась квартирка окнами в огород. Пришла с фронта, где воевала в качестве медсестры, стала работать в торговле. Нашему отцу её порекомендовали сослуживцы матери по столовой. Где на кухне загибалась с кастрюлями моя мать, сверкала красотой и белоснежным фартучком буфетчица. Вот, она-то и стала нам с Галей мачехой. Своих детей у неё не было, и все силы своей души она отдала нам. Была она женщиной чистоплотной, трудолюбивой и доброй. О нас с сестрой очень заботилась: обстирывала, обшивала, работала не покладая рук. Её уже давно нет среди живых, но, говорят, все мертвые живы, пока мы их помним. Анне Тимофеевне мы должны были кланяться до земли. А мы отплатили ей чёрной неблагодарностью. Сейчас, понимая это, в церкви первой её имя пишу на помин души, а потом мать Клавдию, а потом