Слезы Макиавелли - Рафаэль Кардетти

Его взгляды превратили его в народного кумира и придали ему огромный политический вес, но в то же время создали ему врагов среди влиятельных аристократических семейств, тем более непримиримых, что безупречные нравы монаха не давали ни малейшего повода для порицания. Сам Александр VI гневался на скромного монаха, осмеливавшегося осуждать роскошь и порок, в которых, по его словам, бесстыдно погрязли члены папской курии. Папа, само собой разумеется, прекрасно знал, что Савонарола во многом прав. Всем был известен образ жизни римских прелатов: лучшим примером мог служить сам Александр VI, озабоченный лишь тем, чтобы приумножать свои богатства, любовниц и незаконных отпрысков.

Разумеется, никуда не годится, когда представители духовенства вносят в Евангелие такие заповеди, как «Каждый день принимай в пищу самые изысканные блюда и пей лучшие вина, пока брюхо не треснет» или «Пусть в твоем доме всегда найдется место для куртизанки, она ведь может заглянуть на огонек для совместной молитвы», но еще хуже было то, что хула исходила из недр самого духовенства. Чтобы монах призывал с амвона к очищению Церкви и соблюдению изначальных добродетелей — этого папа допустить уже не мог.

Он отлучил бунтовщика от Церкви, что, однако, не положило конец проповедям и не лишило Савонаролу поддержки народа. Результат был скорее обратным тому, чего добивался понтифик, потому что недовольство, порожденное доминиканцем, продолжало распространяться.

Поднимаясь по ступенькам кафедры, Савонарола представил себе лицо папы, когда тот получит отчет о его проповеди. От этой сладостной картины по телу пробежала приятная дрожь. Оказавшись в отведенном ему тесном пространстве, он оперся руками о мрамор, который более двухсот лет назад щедро украсил искусной резьбой Андреа Пизано, и его низкий голос зазвучал в тишине нефа:

— Братья мои во Христе, прежде всего возблагодарим Господа, который так часто спасал наш город от множества опасностей, угрожавших ему.

Он выдержал небольшую паузу и воспользовался ею, чтобы окинуть взглядом слушателей.

— Но мы вынуждены также обратиться к Нему с молитвой, ибо ныне мы пред лицом бесконечно большей опасности, чем все те, с которыми нам довелось бороться в прошлом.

Толпа содрогнулась.

— Да, братья мои… Бог наказывает нас за грехи наши и насылает на нас страшную угрозу. Non veni mittere pacem, sed gladium, — сказал Он: «Не мир пришел я принести, но меч». Война стучит в наши двери, и король Франции хочет принудить нас сражаться в ней на его стороне, хотя вот уже несколько месяцев мы этому противимся. Во Флоренции должны царить мир и единство, если она хочет пережить грядущие суровые времена.

Аннализу и Терезу, казалось, заворожили речи монаха. Гвиччардини бросил на них насмешливый взгляд. Ему эта проповедь казалась напыщенной и утомительной, так что он стал потихоньку напевать песенку о голых красотках и кубках с вином. Без всякого предупреждения Тереза влепила ему подзатыльник.

Недовольный тем, что его юмор не оценили по достоинству, Гвиччардини поудобнее устроился на скамье, закрыл глаза и погрузился в грезы. Ему казалось, что голос Савонаролы все более отдаляется, как будто монах находился теперь в другом помещении:

— Заклинаю вас, братья мои, молите Всевышнего, чтобы он дал нам силы предотвратить войну и противостоять французам в том, что они хотят нам навязать.

Несмотря на угрожающие нотки, зазвучавшие в голосе монаха, Гвиччардини задремал.

— Молитесь Создателю и смягчите Его гнев! Извергните грех из вашей жизни и отныне предайтесь святости!

Толпа громогласно подхватила «аминь!», так что задрожали стены собора, но и тогда молодой человек не вышел из состояния блаженного оцепенения. Он был во власти своего любимого видения — трактир, полный выпивох, которые хором распевают его песни, — и выражение довольства разлилось по его лицу.

Из этого состояния Гвиччардини вывела Тереза, толкнув своим толстым задом, когда поднималась со скамьи. Удивленный тем, что очнулся не в тиши своего кабинета для занятий, он некоторое время созерцал картины на стенах нефа, испугавшись спросонок дурно написанных мадонн и ангелочков.

У Аннализы и Терезы был довольный вид, который Гвиччардини, на этот раз окончательно проснувшийся, принял на свой счет. Они немного подождали, пока почти вся толпа покинула неф, и направились к центральному проходу.

— Как это было чудесно! — восклицала раскрасневшаяся от волнения Тереза, подбирая волосы.

— Его слова меня прямо убаюкали, по-другому и не скажешь! — лицемерно подхватил Гвиччардини.

— Вот уж не ожидала от тебя такого рвения… — удивилась Аннализа.

— Зря я боялся сюда идти, милочка, но наконец-то я понял, что та распутная жизнь, которую я вел до сих пор, — прямая дорога в бездну. В этот благословенный день даю клятву, что ноги моей больше не будет ни в одном, даже самом захудалом, доме разврата. Я твердо намерен посвятить свою жизнь изучению Евангелия. Прощайте, плутовки и похмелье! Отныне все это в прошлом!

— Нет… быть того не может! — радостно воскликнула Тереза, готовая уже освободить Гвиччардини от ожидавшей его уборки.

— Конечно, не может, глупышка! — расхохотался юноша, страшно довольный своей шуткой. — Привкус от речей твоего обожаемого монаха такой же, как от паршивого вина: мерзкий и нагоняющий сон.

Тереза смерила его высокомерным взглядом, который предвещал взбучку. Гвиччардини увидел, как в ее глазах засверкали молнии, но тут же погасли, как только она подсчитала, во что ей обойдется потеря одного из завсегдатаев.

— Дурак! — только и сказала она.

Взбешенная Аннализа поспешно направилась к выходу. Гвиччардини с виноватым видом последовал за ней, тогда как Тереза отстала на несколько шагов. Едва девушка переступила порог церкви, как ее гнев улетучился. Она бросилась к старику, прислонившемуся к столетнему дубу, который, несмотря на преклонный возраст, был куда крепче человека.

— Дядюшка! Вы пришли за мной! — сказала она, нежно обнимая его.

— Как же я мог не сдержать слова? Ты все-таки моя любимая племянница!

— Я ваша единственная племянница! Пропустив эти слова мимо ушей, старик приветствовал Терезу и Гвиччардини.

— Давно я не видел тебя на своих уроках, Пьеро. Когда же ты окажешь мне честь и придешь потолковать о философии с другими моими учениками?

Юноша вымученно улыбнулся.

— Вообще-то я хотел прийти сегодня утром, но, к сожалению, немного задержался из-за мессы. Вы не поверите, учитель, но вера стала для меня главным в жизни.

Тереза не могла оставить безнаказанной подобную ложь и резко двинула его локтем в живот. Едва не задохнувшись, Гвиччардини согнулся от боли. Марсилио Фичино наблюдал за этой сценой, не вмешиваясь. Старый философ по достоинству оценивал ту роль, которую Тереза играла в воспитании его юных учеников. Он знал, что, несмотря на внешнюю суровость, она испытывала к ним истинную нежность, и тем сильнее были затрещины, которые она раздавала, когда бывала недовольна их поведением.

Он слишком хорошо знал, как сложна жизнь, чтобы понимать, что роль педагога не сводится к раскрытию сокровенных глубин платоновской мысли. В сущности, уроки, которые каждый вечер преподносила Тереза в мареве своего трактира, стоили его лекций. Он вспомнил, как сам провел не одну ночь, шатаясь по трактирам Неаполя. Это было лет пятьдесят тому назад, когда он изучал в тех краях классические науки и человеческую природу. Здорово он тогда повеселился, много выпил, от многого его тошнило, но еще большему он научился.

К несчастью, ему пришлось спешно покинуть столицу Королевства обеих Сицилий, после того как один слишком ревнивый муж нанял двух громил и велел им принести его мужские принадлежности на серебряном блюде.

Не испытывая особого желания доживать свой век как Абеляр, Фичино сбежал и с трудом влачил за собой нагруженного книгами мула, живя на скудную плату за уроки, которые еще надо было найти. Потратив почти пять лет на обучение отпрысков обедневших деревенских аристократов, он понял, что ему следует стремиться к большему, если он не намерен ad vitam aeternam[5] прозябать в каком-нибудь селении, затерянном в Апеннинах.

И вот однажды зимним вечером он достал связку своих дипломов из кожаного футляра, в котором они бережно хранились. Он в последний раз перечитал эти свидетельства жизни, приведшей его к полному краху, а затем яростно швырнул их в огонь камина. Подождал, пока дипломы догорят, затем навьючил пожитки на мула и предоставил судьбе вести его в более благодатные края.

Он бесцельно бродил по дорогам и в марте 1467 года добрался до Флоренции. Ему посчастливилось найти место простого приказчика в книжной лавке Альфредо Пальмы, в которой, по слухам, был самый лучший в городе выбор книг. То, что он все время находился среди книг, кое-как примиряло его с убогой и плохо оплачиваемой работой, и его мечты о славе, казалось ему, рассеялись быстрее, чем последний вздох зачумленного.