Возвращение в Эдем - Валерий Борисович Бочков

лицо, – что я вам даже симпатичен и, что если бы нам довелось встретиться где-нибудь в Коктебеле или Сочи, то мы бы…

– В каком Сочи? Что я – жлоб, в Сочи отдыхать! Сочи…

– А где же вы, убийцы, отдыхаете?

– Ну как… – он простодушно развёл руками. – Испания. Или в Италии… На крайняк – Греция. Но только на островах, материк – помойка. Особенно Афины.

Мне тоже Афины не понравились – грязь, шум, толчея. Горожане озлобленные, вроде москвичей времён Горбачёва. Помнится взобрался на Акрополь, а там…

Лось вернулся с чемоданом. Передал рыжему. Тот, выставив колено, щёлкнул замками и открыл. В пористой резине мышиного цвета лежали стальные инструменты, колючие и острые даже на вид. Ланцеты, скальпели, стилеты. Каждая хищная сволочь в своём уютном гнезде. Меня передёрнуло. К нам подошёл любитель шахмат, тоже заглянул в саквояж.

– Чёрные выиграли? – спросил я.

– Ага. Мат Легаля. На трёх лёгких фигурах. Правда, ход К:е5 Легаль делал при чёрном коне на с6, и противник мог выиграть фигуру, просто взяв коня на е5, а не получить мат после взятия ферзя на d1.

– Изящно, – сказал я.

– А то! Это вы играли?

– Не. Знакомые вчера заходили.

– Мне, кстати… – робко начал шахматист. – Мне ваш «Яблочный рай» очень понравился. Про женскую тюрьму…

– Я знаю.

– Мозговитая книга. А вот «Кремация» как-то не очень. Мрачно уж больно…

– Ну жанр такой, – начал оправдываться я. – Антиутопия. Чего вы хотите?

– Извините… – он замялся, – Дмитрий… не знаю вашего отчества…

– Да чего уж там, – великодушно хмыкнул я.

– Вы мне книжку не подпишите? Мне, конечно, страшно неловко…

– Давайте-давайте, – поманил я рукой. – Давайте вашу книгу.

– Я сейчас! Один момент!

Шахматист выскочил из гостиной. Подбежал к джипу, распахнул дверь. Нырнул головой, выставив грязную подошву. Над машиной кружила малиновка и звонко повторяла: фью-и-ить, фью-ить, фью-ить. Точно звала кого-то. Птица выписывала занятные пируэты на манер летучей мыши. Взмыла в небо свечой, сделала ловкую восьмёрку, после ринулась вниз. Перед самой землёй вышла из пике и, точно нагадив на ветровое стекло, спланировала на крышу джипа. Оттуда перелетела и уселась на угол сейфа. Хлопая крыльями, прокричала своё фью-и-ить, фью-ить, фью-ить. Дверь сейфа плавно приоткрылась.

– Вот! – шахматист вернувшись, протянул мне книгу.

Это была «Кремация». Второе издание, московское. С расколотой мраморной головой Юлия Цезаря на обложке. Молоток лежал тут же.

– Ну вам же она не нравится? – ехидно спросил я.

– Нет, почему… – застеснялся он. – Просто очень уж депрессивно как-то, вы понимаете, тут жизнь такая, а у вас и в книге…

– Ладно, – сжалился я. – Ручку давайте. Кому надписать?

– Хирургу! – усмехнулся рыжий. – От пациента. Ведь это он будет вас…

Рыжий, оттопырив короткие мизинцы, изобразил, что режет стейк.

Мне всё-таки удалось убедить их вывести меня во двор. Рыжий осмотрел сейф снаружи, заглянул внутрь.

– Ну и? – спросил он. – Там пусто.

Малиновка, склонив голову, сидела на макушке сейфа и наблюдала за нами.

– Тем более, – не совсем логично ответил я. – Вот и замечательно.

Распахнув двери настежь, я сделал шаг и вошёл внутрь сейфа. Вошёл, как в кабину лифта. Рыжий и его ребята озадаченно следили за мной. Улыбаясь, я повернулся к ним. Шахматист улыбнулся в ответ, остальные глазели хмуро и подозрительно.

И тут я с грохотом захлопнул обе створки. Замок клацнул в гулкой темноте. Эхо улетело куда-то ввысь, точно я очутился в бездонном железном колодце. Снаружи принялись дёргать, трясти, после долбить ногами в дверь. Потом начали стрелять. Пули цокали и звенели, пули пели словно серебряные молоточки. Баварская сталь была покрепче танковой брони.

Звуки долетали приглушённо, как из соседней вселенной.

Испугаться я не успел, но мне вдруг стало казаться, что темнота – непроглядная, точно сажа, начала сгущаться. Чернота становилась материальной. Вязкой, как смола. До этого мои представления о клаустрофобии были весьма расплывчаты – детские страхи, да невнятные сны. Пыльный чулан или сырой погреб, даже заброшенный подвал – это всё не то: только теперь я ощутил, что испытывают похороненные заживо.

Моё горло сжала судорога, я хватал ртом воздух. Но воздуха не было, была чернота. Шершавая, как железные опилки. Я начал задыхаться. Хотел закричать и не смог. Я начал колотить по стенкам, пинать и бить кулаками в дверь. Это была настоящая агония.

8

Дверь открылась сама. Как в лифте, только бесшумно. Я выглянул – ни рыжего, ни его команды не было, исчезли и их чёрные катафалки. Впрочем, пропали не только джипы, испарился и сарай, и мой дом. Растаяла без следа и новенькая баня, построенная всего год назад местным мастером по имени Нилс Андерсен, весёлым вермонтским скандинавом с руническими татуировками по всему телу. Банный теремок Нилс примастил на самом берегу нашей речки так, чтобы с крыльца можно было сигать прямо в воду. Теперь на том месте паслась чужая пегая кобыла, да пара незнакомых девок что-то полоскала на мелководье.

Я было направился к ним, но остановился на полпути – девки были голые. Совсем. Они заметили меня и оставили свои постирушки. Лошадь тоже повернула голову в мою сторону и недовольно зафырчала. Я смутился и помахал им рукой – всем, включая кобылу.

Девицы не ответили. Загорелые и поджарые, с обилием гнедых волос – на голове и в других местах, они походили на испанских нудисток. Они стояли по щиколотку в бегущих солнечных бликах, рядом на мокрых камнях лежала свежая шкура, тут же на отмели розовел анатомией лакированных мышц баран, с которого эту шкуру сняли. Вода болтливо журчала, кровь румяными нитями уплывала вниз по течению, над трупом животного жужжали изумрудные мухи. До меня дошло, что тут уже было лето, скорее всего, июль.

Я развернулся и быстро зашагал обратно. Трава, некошеная, почти по пояс, цеплялась за ноги. По опыту я знал, что не бывает беспризорных голых женщин – наверняка где-то рядом скрывались их мужчины. Способ рефлексивного теоретического мышления не подвёл – со стороны берёзовой опушки, где мы обычно жарим шашлыки, приближалась тройка мужиков. Эти тоже были голые, но только по пояс; даже издалека я заметил убедительный атлетизм их торсов – не дутые шары бицепсов качков-культуристов, а тугие жгуты мышц настоящих физкультурников. Шли бодро, двигаясь мне наперерез. Я побежал.

К индейцам я испытываю симпатию с пятого класса. Моё поколение, особенно его мальчуковая часть, души не чаяло в гэдэровских вестернах, снятых на пленэрах гористой Югославии. Простота сюжета диктовалась жанром: бледнолицые – поголовно мерзавцы (за исключением одного, голубоглазого блондина), захватывали земли простодушных индейцев. Белые против красных – та