Вор-невидимка - Матвей Ройзман

— Бьюсь второй год, чтоб ее опубликовали, и ничего не выходит. Говорят — слишком специальна для общей газеты… Пожалуйста, пройдитесь по ней карандашиком. Буду благодарен.

— Хорошо! — согласился я. — А теперь… Надеюсь, что все останется между нами?

— Конечно!

— В шкафах системы Меллера, внутри, бывают секретные ящики, которые запираются на особый ключ?

— В шкафу отца есть такой ящик. А почему вас это интересует?

— Не хранил ли ваш отец в этом ящике свой красный портфель?

— В последнее время отец к шкафу никого не подпускал. Да я сам к нему не подходил. Зачем волновать старого человека?

— Я не могу понять, когда проникли в шкаф: ночью или днем?

— По-моему, днем!

— Вы так думаете?

— А как же? Днем отец кладет ключи куда попало. А сам — вы это знаете! — возьмет да засядет за рабочий стол, а то приляжет, приняв нитроглицерин.

— А ученики?

— Уйдут и исчезнут. Мальчишки!

— Не могли ли они…

— Да нет! Для чего им нижняя дека и таблички?

— Разве в портфеле были эти вещи?

— Так отец говорил. Для учеников и дека и таблички — китайская грамота. Потом, они любят отца. Учитель!

— Но ведь ученики могли это сделать не для себя? Мало ли людей, которые не прочь взглянуть на деку и таблички?

— Ученики не станут это делать. Сложно и рискованно!

— Да почему? Мастер ушел с головой в работу или у него приступ стенокардии. В одно мгновение можно взять ключи, открыть шкаф, вынуть портфель и унести.

— Нет, ученики любят отца, — повторил Михаил. — Все они — отличные мальчики. Да и опасно: выгонят, а то еще под суд отдадут.

— Значит, остается одно: портфель взял чужой?

— Как бы не так! Ученики в любую секунду могут войти в подсобку.

— Ни ученики, ни чужой! Тогда кто же?

— Я уже ломал над этим голову. Даже допуская, что это сделал постоянный заказчик. Ну вышла такая минута: отец после припадка заснул, ученики разбрелись, ключи торчат в замке несгораемого шкафа.

— Разве так случалось?

— Да! — ответил Михаил Золотницкий, кинул на меня острый взгляд и продолжал: — Да, торчат ключи! Заказчик открывает дверцу шкафа. А дальше что? Отец никому о красном портфеле не говорил, а о том, что находится в нем, и подавно.

— Вы уверены, что ваш отец никому об этом не говорил?

— Уверен!

Я спокойным голосом, мягким тоном, не глядя на Михаила Золотницкого, нанес ему удар:

— Значит, о том, что в портфеле дека и таблички и что портфель хранится в секретном ящике, знали только вы?

— Да! — подтвердил скрипач и, спохватившись, подался ко мне грудью вперед. — Что вы хотите сказать?

— Ровным счетом ничего… — И, немного помедлив, спросил: — А вы знаете, что коллекционер Савватеев часто заглядывал в мастерскую?

— Да что вы, честное слово! — забормотал музыкант скороговоркой. — Это же такой человек, такой…

— Как по-вашему, — упорно продолжал я, — известно было архитектору, где хранится красный портфель и, главное, что в нем лежит?

— На кой черт ему дека и таблички? — зачастил Михаил Золотницкий. — Что он, станет делать скрипку?

Почему скрипач так яро защищает Савватеева? Может быть, они связаны одной веревочкой? Музыканту были нужны нижняя дека и таблички к третьему варианту «Родины», а коллекционер стремился, на худой конец, сфотографировать их…

— Не говорил ли вам отец, — продолжал я, — где он хранит дерево для своей «Родины»?

— Да, скажет он, дожидайся! Когда дело касается его секретов, деспот!

— Может быть, о сортах дерева?

— Намекал! «Цены нет! Отдай всё да мало!»

— Когда это было?

— Когда собирался делать со мной новую скрипку.

— У Андрея Яковлевича будет районный врач?

— Нет, доктор Галкин. Он и вчера поздно вечером заезжал. Рекомендовал его Георгий Георгиевич.

— Вы объяснили доктору причину внезапной болезни отца?

Михаил Золотницкий сел глубже в кресло и положил руки на колени.

— На что вы намекаете? — переходит он в нападение.

— На жестокую психическую травму Андрея Яковлевича.

— Нет, о пропаже деки и табличек доктору не говорил.

— О краже! — поправляю я его и вижу, как он вздрагивает. Теперь я уже рублю с плеча: — Врач должен все знать о своем пациенте!

— Вчера я молчал, а сегодня… — опять бормочет он.

— Да что вы — посол не очень дружелюбной иностранной державы? Вопрос идет о жизни вашего отца, Михаил Андреевич! Не мне вам об этом говорить!

Разумеется, мои подозрения о том, что у Михаила Золотницкого рыльце в пушку, еще требовали веских доказательств. В противном случае, как бы ни было сильно подозрение, оно только им и останется.

В пятом часу приехал Лев Натанович Галкин, разделся и, потирая руки, прошел в комнаты. Чисто выбритый, с небольшими залысинами, в темном костюме и в роговых очках, он был полон достоинства и солидности. Меня познакомили с ним. И он сказал, что ему приходилось лечить литераторов.

— Ваш брат невероятно нервный! — продолжал он. — Не происходит ли это за счет преувеличенной впечатлительности?

— Может быть, это обязательное свойство таланта?

— Все может быть, — согласился он и прищурил правый глаз. — Выглядите вы прекрасно!

— Спасибо! Не знаю, как вы, а я еще в школе учил: яблоко снаружи было румяное, а внутри…

— Правильно! — воскликнул доктор. — Мой дед говорил: «Врач, который судит о пациенте по его виду, не стоит денег».

Люба вызвала из комнаты Андрея Яковлевича сиделку. Лев Натанович стал так подробно и горячо расспрашивать ее о самочувствии и о жалобах старика, что это походило на допрос с пристрастием.

Выслушав все, он снял очки, подышал на стекла, старательно протер их платком и в сопровождении сиделки и молодых Золотницких направился в комнату Андрея Яковлевича.

Через минуту Люба вышла оттуда, всхлипывая и прикладывая платочек к глазам. Я стал утешать ее. Она прошептала:

— Не могу! — и заплакала.

Чтобы отвлечь ее, я спросил, почему она не выступает на концертах самостоятельно, а только аккомпанирует. Она вытерла глаза, поглядела на меня, и в ее чистых зрачках сверкнули синие зарницы.

— Вам приходилось готовить ленивые щи? — спросила она.

— Нет!

— А латать сыну штанишки?

— Тоже нет!

— Все это делаю я! И, кроме того, работаю. И еще покупаю продукты для хозяйства, меняю книги в библиотеке, хожу в аптеку, в прачечную. Да я не кончу до утра перечислять мои занятия. И ко всему этому, что бы ни случилось у свекра, у мужа, у Вовки, во всем, во всем виновата я…

Я сказал, что в каждой семье есть человек, который несет на своих плечах бремя основных забот, и вдобавок на его голову валятся все шишки.

Тут я услыхал голос Галкина, который, выйдя из комнаты больного, наставлял сиделку, как, чем и в какие часы кормить старика, какие лекарства и когда ему давать. Лев Натанович написал рецепт и велел сейчас же съездить в аптеку № 1 (на улицу 25 Октября), где есть эти лекарства. Скрипач сказал, что ему через полчаса надо выступать на концерте, и попросил жену это сделать.

Я подумал: «А не спросить ли мастера, где он хранит, кроме нижней деки, все другие части его „Родины“?» Это намного облегчит мое расследование. Правда, он болен, нехорошо его тревожить. Но все же я вошел к нему в комнату.

Сиделка стояла возле окна и, встряхивая термометр, рассматривала его на свет. Андрей Яковлевич лежал полузакрыв глаза. Заметив меня, сиделка приложила палец к губам, и до меня едва долетело: «Спит!» Но старик открыл слезящиеся, покрасневшие глаза и попросил хриплым голосом:

— Михаила! Водицы!

Я взял со стоящего в изголовье столика стакан с водой и, приподняв голову больного, поднес к его губам. Он сделал глоток, сказал: «Спа», что могло означать не то «спасибо», не то «спать», и откинулся на подушки…

В аптеку мы с Любой доехали на автобусе, постояли в очереди к фармацевту. Потом вышли на улицу. И я остановил такси.

Когда автомобиль тронулся, я повертел ручку, чуточку опустил стекло — в машину потекла морозная струя воздуха, и от Любиной шубки запахло черемухой. Она сидела, уткнувшись в воротник, — только сверкал ее правый глаз.

Шофер включил радио. И скрипка запела адажио Чайковского.

— Милый вы мой! — сказала Люба, назвав меня по имени-отчеству. — Мне очень жалко Андрея Яковлевича. Они с Вовкой большие друзья. Вчера сынишка нарисовал человечка: «Это деда!» Я измучилась… — Она поморгала ресницами, прогоняя набежавшие на глаза слезы. — Все несчастья Андрея Яковлевича от него самого. Упрямство железное, а память уже девичья… В позапрошлом году, — продолжала она, — Андрей Яковлевич пошел в бухгалтерию сдавать деньги и документы, а счетовод и кассир уехали по делам. Вернулся он к себе и, вместо того чтобы спрятать все в несгораемый шкаф, положил в ящик рабочего стола. К концу занятий хотел пойти в бухгалтерию, полез в шкаф — ни документов, ни денег! Ученики уже ушли домой. Поднялся переполох. Ночью Андрею Яковлевичу было плохо, а утром все сам нашел.