Неспелый колос - Сидони-Габриель Колетт

Мотор за стеной задыхался, как собака, которую мучит жажда, а кроны серебристых осин шептались под ветром, будто вода маленького ручейка. Умиротворённый, Флип смежил веки.

– Сдаётся, вы заработали стакан оранжада, господин Флип, – произнёс спокойный голос.

Открыв глаза, Флип в перевёрнутом виде, словно отражённое в воде, увидел склонённое над ним женское лицо. Это опрокинутое лицо имело чуть полноватый подбородок, тронутые яркой помадой губы, нос с хорошо видными при взгляде снизу тонкими нервно прижатыми ноздрями и два тёмных глаза, казавшиеся при таком ракурсе двумя узкими полумесяцами. Всё лицо цвета светлого янтаря улыбалось с отнюдь не дружелюбной непринуждённостью. Флип узнал Даму в белом, застрявшую в своём автомобиле на песчаной дороге, ту, что обратилась тогда к нему, назвав сначала «малышом», а потом «мсье»… Он вскочил на ноги и церемонно поздоровался. Скрестив на белом платье обнажённые по локоть руки, она разглядывала его в упор с головы до ног, как и при их первой встрече, а затем совершенно серьёзным тоном осведомилась:

– Мсье, вы не носите никакой или почти никакой одежды в силу данного обета или по природной склонности?

Кровь бросилась ему в лицо, уши покраснели, в висках застучало.

– Вовсе нет, мадам! – чуть не плача, выкрикнул он. – Просто мне нужно было отвезти на телеграф депешу к одному из клиентов отца. А никого другого в доме не оказалось: не посылать же Вэнк или Лизетту в такую жару!

– Не надо закатывать мне сцен, – произнесла Дама в белом. – Я чрезвычайно впечатлительна. Могу разрыдаться из-за пустяка.

Её слова и бесстрастный взгляд с мерцающей потаённой усмешкой больно задели Флипа. Он схватился за руль велосипеда, резко поставил его на колёса, словно потянул за руку оступившегося ребёнка, и уже собрался вскочить в седло.

– Выпейте же стакан оранжада, господин Флип. Уверяю, это не помешает.

Он услышал скрип отворившейся калитки в углу ограды; попытка бегства привела его прямо к открытой двери, аллее, обрамлённой предсмертно-багровыми розами, и к Даме в белом.

– Меня зовут госпожа Дальре, – представилась она.

– Флип Одбер, – поспешил откликнуться Флип. Она рассеянно кивнула и произнесла «А-а…», означавшее: «Пусть так, мне всё едино».

Она сопроводила его до порога, безучастно подставляя жаркому солнцу туго приглаженные блестящие волосы. У него вдруг разболелась голова, словно после солнечного удара. Идя рядом с госпожой Дальре, он впал в полуобморочное состояние и ждал, что вот-вот лишится чувств и это освободит его от надобности думать, выбирать и повиноваться.

– Тотот, оранжаду! – крикнула госпожа Дальре. Флип вздрогнул и очнулся. «Вот стена, – сказал он себе. – Она невысока. Сейчас перемахну через неё и…» Он, однако, не докончил: «…и буду спасён». Вступая на ослепительно белое крыльцо и уставясь на столь же белое платье шедшей впереди дамы, он призывал на помощь всю дерзость, какую имел в свои шестнадцать лет: «А что тут такого? Не съест же она меня!.. Если ей уж так хочется пустить в дело свой оранжад!..»

Он вошёл и неуверенно остановился в совершенно тёмной, укрытой от мух и солнечных лучей комнате. Там было прохладно: жалюзи и занавеси на окнах не пропускали дневной жар. У него даже перехватило дыхание. Его колено упёрлось во что-то мягкое, он оступился и рухнул на какую-то подушку, услышал непонятно откуда сдавленный демонический смешок и чуть не заплакал от тоскливой беспомощности. Его руки коснулся ледяной стакан, и голос госпожи Дальре произнёс:

– Не пейте залпом. Тотот, ты сошла с ума, зачем было класть лёд: в погребе и так холодно.

Белая рука опустила три пальца в стакан и тотчас их вынула. Блеснул драгоценный камень, искорки от него заиграли в кубике льда, зажатом этими тремя пальцами. У Флипа сдавило горло. Зажмурившись, он сделал два маленьких глотка, даже не почувствовав кисловатого вкуса апельсина, но когда вновь открыл глаза, то, уже освоившись с освещением, различил красно-белые штофные обои, чёрные с матовым золотистым рисунком занавеси. Женщина с позвякивавшим подносом в руках (её он не успел рассмотреть) исчезла. Большой красно-синий ара на жёрдочке с треском раскрываемого веера распустил крыло и взмахнул им. обнажив густо-розовое подкрылье…

– Он красивый, – хрипло проговорил Флип.

– И ещё его украшает то, что он не говорит, – заметила госпожа Дальре.

Она села в некотором отдалении от него; их разделяла вертикальная струйка дыма из чаши, где тлели какие-то благовония, распространяя вокруг запах смолы и герани.

Флип положил ногу на ногу, и снова Дама в белом усмехнулась его голым коленкам, явно чтобы усилить ощущение кошмара, добровольного заключения, двумысленнего похищения, лишившее юношу последних остатков хладнокровия.

– Ваши родители приезжают на побережье каждый год, не так ли? – мягким и по-мужски бесцветным голосом спросила госпожа Дальре.

– Да, – устало выдохнул он.

– Впрочем, здесь очаровательная местность, к тому же для меня она нова. Пейзажи срединной Бретани хотя и не слишком характерны, но действуют весьма успокоительно, а цвет моря вообще ни с чем не сравним.

Флип не отвечал. Он пытался собрать остатки своего здравомыслия, чтобы осознать меру собственной подавленности. Казалось, он сейчас услышит, как медленно, тихо, мерно прольются на ковёр последние капли крови из опустевшего сердца.

– Вам оно нравится?

– Что? – вздрогнув, переспросил он.

– Побережье у Канкаля. Вам нравится?

– Да…

– Господин Флип, может, вы нездоровы? Нет? Отлично. Впрочем, я превосходная сестра-сиделка… Но вы тысячу раз правы: в подобную жару лучше молчать, чем говорить. Так помолчим же.

– Я этого не говорил.

С того мгновения, как они вошли в затемнённую комнату, она не сделала ни единого жеста, не промолвила ни единого слова, которое не выглядело бы совершенно будничным. Меж тем самый звук её голоса необъяснимым образом причинял Флипу какую-то острую боль. Однако и угрозу обоюдного молчания он встретил со страхом и смятением. Его уход казался жалким актом отчаяния. Он чуть не разбил свой стакан о призрачную тень столика, выдавил ив себя несколько слов, каковых сам не расслышал, встал, пошёл, словно по глубокой воде, к двери, сквозь волны и невидимые преграды выбрался на свет, задыхаясь, ловя ртом воздух, и вполголоса простонал:

– Ох!

И патетическим жестом прижал ладонь к тому месту, где, как мы все полагаем, бьётся сердце.

Потом внезапно стряхнул с себя это наваждение, ребячливо рассмеялся, крепко, по-мужски тряхнул протянутую Дамой в белом руку, оседлал велосипед, тронулся в путь и у последнего мыса нашёл Вэнк, в тревоге поджидавшую его.