Повесть о Поле Фимкиной - Сергей Фролов

— Привыкай, казак, атаманом будешь!

Бегали по двору, смеялись, кричали, но спасибо матери никто не сказал, что она им тут порядок навела. Вроде и не увидели.

Налила ужинать (борщ с солониной сварила, опять же своего мяса принесла, у них откуда). И сама села, Серафимку на колени взяла, кормит ее, с ней разговаривает. К ним на поклон не идет. А они и не больно нуждаются, друг к дружке склоняются, меж собой говорят и смеются. Какие беззаботные — трава не расти. К поросенку ни он, ни она даже и не заглянули. Борщ хлебают, хоть бы спросили: «Мам, откуда это у нас мясо?» Уж спасибо вашего не надо, не дождешься. Поля чувствует, как у нее от обиды закипает, жжет внутри, того и гляди заплачет. Веки сильнее наплыли на глаза, моргать неловко, и кожа на лице одрябла, тоже, чувствует она, висит тряпками. Вовка то вскинет на нее свои янтари, светлые, прозрачные, поглядит с веселой усмешечкой, то опять с женой заговорит. А о чем — из гордости Поля даже не прислушивается. Давай, говорит она в мыслях сыну, усмехайся своими лупастыми, что мать до слез доводишь.

После ужина Вовка обычно свою музыку заводил, садился читать под нее. На этот раз прошел на лавочку крыльца. Сноха посуду быстро помыла, пошвыряла и, как хвост, — за ним… Что ж, мамка все за вас поделала, вам только ножки свесить осталось. Солнце вон еще где, а в доме ничто рук не просит.

На крыльце послышался смех и негромкий говор. Поля еще раз посуду перетерла, последнюю чашку начищала дольше всех. «Че я ее тру, на кой она мне сдалась, так совсем чистая-пречистая…» Но руки продолжали тереть тряпкой, окунутой в соду, блестящую, как зеркало, эмаль.

Вовка прервал смех, позвал:

— Идем, мать, посидим…

«Гляди-ка, приветливый с чего-то стал, иль дошло, что родную мать за добро, какое для них делаю, обидел».

Поля долго не задержалась, взяла внучку на руки, села напротив, на другую скамеечку. Подождала, когда они заговорят, пусть хоть не прощения попросят, а в голосе вина почувствуется. Но Вовка все веселится, поглядывает на нее. Губы трубкой в усмешечке складывает. («Господи, вроде и не говорил матери обидного!»)

— Все, мать, комбайн сегодня опробовал, как часы идет, — заговорил, наконец, Вовка и расплылся в улыбке. — Завтра выезжаю рожь на сено косить.

— С богом, — только и сказала Поля.

Все же после его слов жгучая кипень в груди, вроде огонь убавили, стала заметно утихать.

Сноха перекинула косу наперед, пальцами играла ею, покачивая ногами. Вовка опять все складывал губы трубкой. Потом обернулся к жене.

— Знаешь, Маша, ведь мать у нас тоже механизатор, на тракторе работала.

Сноха перестала играть косой, вскинула на Полю черные, как чугуны, глаза.

— Правда, мама? — удивилась она.

Полю совсем подкупил голос снохи, и остаток ее обиды на детей как бы истаял окончательно.

— Да это, дочка, в войну, — проговорила она хрипловатым от долгого молчания голосом. — Когда всех мужиков позабирали.

— А какие трактора тогда были?

— Трактора-то? У-2, на колесах. Бескишечным мы его звали. Он больше ломался, чем работал.

— Мать у нас тогда диверсанта задержала. Ей чуть медаль не дали, — опять повернувшись к жене, насмешливо сказал Вовка.

— Ты уж не собирай чего не следует-то! Я и сама не знаю, кто это был. Может, дезертир.

— Ну, расскажи, расскажи… — подзадоривал Вовка.

— Да и рассказывать-то путем нечего. Я помню только, как до села бежала… Ночь была. Пахала. Чёй-то он у меня заглох. Ковыряюсь в моторе, факел зажгла. А сама там ни шайтана не понимаю. Девчушка глупая была, семнадцать только исполнилось. Оглянулась, как вроде что-то хрустнуло сзади, а он стоит, рожа огромадная, заросшая. Я как заору благим матом! И бежать… в село!

— Может, никого и не было, тебе показалось?

— Как же, домой прибежала — у кофты сзади клок спущен, вся спина голая. В руке большой гаечный ключ зажат намертво. Им его и оглушила, наверно, в беспамятстве. Два дня с постели не поднималась, как в лихорадке трясло. То в жар бросит, то в озноб.

— А как его нашли?

— По следу кровяному. Егран Терешонок, еще двое стариков, поймали да связали. Он в Битюкову балку заполз и уснул.

— Герой ты у нас, мать.

— Из-за него на меня слава легла. Народ-то разный в селе, насмешники стали слух пускать: дезертир меня ссильничал. Война кончилась, какие женихи пришли — к другим потянулись, мимо меня. Ладно, твой отец. Теперь ты вот живешь на свете. Оказывается, добра без худа не бывает.

— Это точно, — философски заметил Вовка, явно потерявший интерес к рассказу матери. А сноха вдруг забеспокоилась, стала дергать мужа за рукав, склонилась, что-то пошептала ему на ухо.

— Ага, ага, — закивал тот, улыбаясь.

— Расскажи, — потребовала она, — мама же не знает, почему я не пришла, сердится.

— Чей-то хотите рассказать? — насторожилась Поля, как недобрый знак вспомнив их сегодняшнюю веселость.

— Да это нынче… — тянул Вовка. — Когда ты с Серафимкой ушла, механик заявился. Я ему: «Завтра косить — помощника до сих пор нет». Комбайн старый, никто не идет. Он на Машу показывает: «А она тебе не помощник? Пусть оформляется!»

— Ну и что? — Поля с тревогой посмотрела на сноху. Та заранее, еще до того, как Вовка ответил, отважно улыбнулась ей.

— Головой-то не крути, а говори как следует! — прикрикнула Поля на сына.

— Что говорить-то… Пошли в правление, заявление написали…

Скамейка под Полей так и поплыла, и она вместе с ней. В голове звон пошел. Сноха и сын стали отдаляться, только видно, как улыбаются, да Вовка вроде за глухой стеной твердит:

— Председатель ей руку пожал…

А Поля все плыла. Перерубил сын веревочку, какую она старалась вила. Как топором, одним махом… Все рухнуло. Она ночами не спала — думала о них. Каждую былинку несла им в дом, все помогала обжиться. А они весь ее замысел взяли и разрушили — бездумные, беззаботные. Поля продолжала уплывать, сопротивляясь, держась за руку внучки, которая стояла у ее ног. Но Поля была отважная старуха, сдаваться не привыкла. Она тут же попробовала выкарабкаться из уносящего ее течения, напряглась и закричала, не слыша себя:

— Ты что ж, негодный, наделал?

— Я-то при чем? Она сама захотела, — опять, как за стеной, сказал Вовка.

— Лупить тебя некому, и у меня сил нет! — Поля наконец услышала свой голос, скамейка вернулась на место, и близко стали видны лица сына и снохи. — Шуточное дело! Уборка начнется, только ночевать будете приезжать, и то в полночь. Утром чуть свет — на поле надо ехать.

— Ну и что?

— Мама, Вова не виноват. Я сама.

— А хозяйство? — возразила она одному только сыну, сноху не взяла во внимание. — Корову утром надо подоить, в стадо выгнать. Вечером — встретить, опять подоить. Разве Маша осилит такое? Она же в один момент сломается! С хозяйством, милый мой, не шутят!

— Ладно тебе! Зарядила: хозяйство, хозяйство… Я твою мысль давно раскусил. Зануздаться, что ли, им, хозяйством, и удил изо рта не выпускать до пены на губах.

— Где она у тебя, пена? Что-то не больно видно!

— У меня ее от такого дела и не будет.

— Что с тобой говорить! — Поля махнула рукой.

— Конечно. А все же говоришь, допекаешь! Может, мне Козанком заделаться? Гляжу, он тебе покоя не дает своим хозяйством!

— Э-эх! Забуробил буроба…

— Нет уж, видал бы я его… в белых тапочках! — Вовка сердито отвернулся, и тут же часто и трудно засопел, раздувая ноздри. Обычно незлобивые, с веселым блеском глаза его вспыхнули гневом. Сноха рядом с ним совсем стала тихая, незаметная. Никогда до этого не упоминал он о своем давнем, еще с детства, обидчике, вроде бы презирал одним молчанием. А тут вспыхнул, как будто порох.

— Не сплетай чего не следует-то. Тебе о другом говорят, — запоздало урезонила его Поля, удивленная выказанной в сыне незнакомой ей стороной характера.

— Он чересчур хитроумный, пусть как хочет, меня это не трогает. Я сам знаю, что мне делать! — Рассерженный Вовка совсем не слушал Полю, доказывая свое. — И ей, — не оборачиваясь, он кивнул на жену, — нечего с этих пор плесневеть дома! Еще успеет…

Внучка только что научилась ходить без помощи. Ковыляя и вытягивая руки, она со страхом преодолевала пространство от колен отца до бабки. Добежав до опоры, запрокидывала лицо, радостно смеялась, заглядывая в глаза взрослым. Но ее не замечали.

— Корову, овец, теперь поросенка… Потом еще одну корову заведем, да овец прибавим! — разошелся Вовка. Поля молчала, пусть сын выскажется, если такой умный. — Зимой жадность заговорит, захочется, чтобы на стол посочней мясо подавалось — и пойду ночью на ферму за силосом…

— Только спробуй! — пригрозила Поля. — Мать ваша жизнь прожила — крохой ворованной рот не осквернила. Бог избавил от греха.

— Точно так будет. Все с малого начинают. Нам замполит в армии говорил, — начал вспоминать Вовка и обернулся, наконец; на губах опять появилась усмешечка, и глаза потеплели, завеселились. — Сказать, мать, чему нас замполит учил? Если, говорил, хочешь быть свободным, счастливым — не обременяй душу свою. Не давай ей обрасти жиром. Птица, думаешь, почему летает? Она себе ненужного ничего не берет. Твоих, мать, гусей ведь в небо не заставишь подняться?