Повесть о Поле Фимкиной - Сергей Фролов

Опытный Устьянцев не мог не оценить момента. Он-то, не как заглядывающие ему в рот плановичка и завкадрами, хорошо знал, что управление живет работой таких, как этот столяр. Да и лично его, начальника, успехи держатся на них же. Правда, Вязовцев мужик со странностями, мозги чуть-чуть набекрень. Выкидывает иногда штучки. Вон какую историю из своей ножовки сделал! Но работник безотказный, хоть в огонь пойдет. Устьянцев приглушил строгость, запрятал поглубже в себя недовольство недавней выходкой столяра и тут же, на ходу меняя тактику, заговорил примирительно проникновенно:

— Федор Семенович, дорогой! Продукции не даешь — вот в чем дело! А без нее, если все так будут, стройка пропадет. Бери, Федор Семенович, новую ножовку на складе и делай рамы, делай, дорогой!

Бесхитростный, польщенный начальником Вязовцев тут же поднялся.

— Знамо дело, работать надо… — Но у порога он снова остановился, сказал, опять надеясь на сочувствие: — Да ведь моя-то пропала… А я ею с начала стройки, считай, десять лет проработал. Золотая ножовка была, сама резала.

Устьянцев понимающе развел руками:

— Ну, что ж теперь поделаешь…

Прошло с месяц, и злополучная пропажа обнаружилась на шкафу в прорабской. Хоздесятница вбежала в столярку:

— Вот, дядь Федя, там, на шкафу спокойненько лежала… Когда ты полку делал, она прорабу на столе помешала, он переложил ее на шкаф. И только сейчас вспомнил! — радостно объяснила хоздесятница столяру.

Пила, правда, была истончена работой, как у доброй хозяйки нож от долгого пользования. Срединные зубья, которым пришлось больше других пилить древесину, выемкой вошли в глубь полотна, близко к ее тыльному краю. Само полотно замутила едва заметная, как дыхание на стекле, пленка ржавчины. Так, чуть-чуть. Из-за вынужденной праздности, на которую была обречена ножовка в эти несколько недель.

— Ах ты, Иван Иванович, — голова садовая! — незло корил столяр прораба, вертя находку в руках. — Вот так уж голова… Заховал пилу. Я уж все про нее передумал. И во сне-то снилась…

Но ножовку отложил на верстак: он был рад ей, но как-то не так уж очень рад. И, продолжая работать, все недоверчиво поглядывал на нее. Его словно отпугивал ее заброшенный, обленившийся вид. Как будто ножовка была виновата в том, что пролежала так долго без дела, запаршивела и стала как бы чужой. А просто-напросто Вязовцев несколько отвык от нее, и боль за пропажу приутихла.

Но вот он, наконец, поборол в себе неприязнь к ней, обтер ветошью, приложил к брусу, и пила от малого нажима легко, со звоном вошла в сухую древесину. Руки даже как-то обрадовались, почувствовав превосходный инструмент.

— Нет, ножовка что надо. Золото, а не ножовка.

И опять наладились дела в столярке Вязовцева. Все так же от усердия в работе исходит парком его спина, а по впадинам на висках стекает струйками пот. Откроется дверь, и из столярки, будто тугая воздушная струя, вылетает визг циркулярной пилы. Вбегают опять к Вязовцеву шумные девчата с поломанными полутерками и все, кому нужно привести в порядок инструмент.

Зашел как-то к нему, вспомнив историю с ножовкой, и Устьянцев. Оглядел, перебирая на верстаке инструмент столяра, потрогал ногтем звонкие зубья его «золотой ножовки». Вязовцев тем временем увлеченно, простодушно рассказывал начальнику о том, какой должен быть угол заточки у стамески, как правильно насадить топор, чтобы он сам тесал и отслаивал щепу.

Устьянцев лет двадцать тянет лямку администратора и успел за это время наглухо обюрократиться. От бесконечной бестолковщины в этой работе на глаза его год за годом наслоилась тяжелая усталость.

Сейчас он лишь делал вид, что слушает Вязовцева, а на самом деле слушал в себе голос своей молодости, когда он работал в бригаде каменщиков. Веселая, шумная была бригада. У Устьянцева тогда тоже был любимый мастерок из звонкой великолепной стали, который он обточил на наждаке по своему вкусу, придав ему изящную форму. Он будто сам, без особых усилий на него, разравнивал по стене раствор, а когда каменщик Устьянцев подбивал, пристукивал мастерком кирпич, сталь мастерка позванивала, выпевая тонкую мелодию, и работалось под нее легко, весело. А когда мастерок однажды пропал, Устьянцев тоже целый день не находил себе места и чувствовал себя крайне несчастным, хотелось заплакать.