Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

Сам же образ Егор решил писать поясной, чтоб было много лица, чтоб глаза в душу смотрели.

10

Три рубля пожаловал Богдан Матвеевич Егору за его образ.

   — Сие тебе награда.

Подумал и ещё три рубля прибавил, но с напутствием:

   — Станешь образ дарить, на иконы-то позорче гляди. «Высматривать посылает!» — затосковал Егор, будто дёгтем душу вымазали: не в радость стала Рыженькая.

Приехал к Артамону Сергеевичу как на казнь.

Иконописца Оружейной палаты дворовые слуги почтительно провели в хозяйские покои, сдали карлу Захарке. У Захарки брови коротенькие, толстые — два шмеля. Личико ангельское: губки бантиком, глаза цвета васильков, ручки детские, а вот ноги тяжёлые, мужичьи.

Захарка долго смотрел на икону, подпирая голову кулачком, наконец сказал:

   — Баско[5]! — и уставился на Егора. — Молодой! — то ли похвалил, то ли осудил. И ухмыльнулся: — Напиши с меня парсуну! Тогда доложу.

   — Парсуны с персон пишут, — сказал Егор.

   — Я — персона! — Карлик вздёрнул носик, сверкнул мелкими, жемчужной белизны зубами. — Я скоро буду такая персона, что не пинки мне станут дарить — золотые.

   — Асхамон Сергеевич прикажет, напишу, — согласился Егор.

   — Я сам тебя нанимаю! Сам и заплачу. Сорок рублёв тебе будет довольно?

   — Да где же тебя писать? Место нужно.

   — В кабинете Артамона Сергеевича.

Егора жаром обдало — наказ Хитрово гвоздём сидел в голове.

   — Думай, не то я на дворе собак на тебя спущу.

   — Мы люди подневольные, — сказал Егор уклончиво, но карлик подпрыгнул, убежал. Тотчас и вернулся:

   — Просют.

Артамон Сергеевич принял Егора в кабинете. Да с каким ещё уважением. Поднялся из-за стола, на поклон ответил поклоном. Лицо весёлое, но без лживой ласки Богдана Матвеевича. Ферязь из розовой камки. Нежнейшей, словно камку в яблоневый цвет опускали. Пуговицы янтарные. Рубашка под ферязью белей снега, полотно с паутинку, заморское.

   — За какие заслуги честь? — изумился Артамон Сергеевич, глядя то на икону, то на иконописца.

   — Вот, — сказал Егор, — поглядите, ваше благородие. Сё — преподобный Артемон, с житием... Образца не было. Вольно писал... Может, вам и не по нраву придётся.

Артамон Сергеевич сам взял икону, поставил на сундук, на свет. Встал рядом с Егором.

   — Как хорошо смотрит преподобный! И строго, и жалеючи, и ободряя. Дивное письмо — не мелко, как у Строгановых, широко, но где бы взгляд ни остановился — красота.

Егор потупил голову.

   — Олени и ослики — сама радость. А ведь это слеза, у говорящего-то оленя! И Патрикий!.. Ведь он не злодей. Слуга, язычник... Благодарю тебя, знамёнщик, принимаю твой любовный вдохновенный труд. Позволь же отдарить. Ты полной мерой, и я полной мерой.

   — Не награды я достоин! — Егор медленно-медленно опустился на колени. — Пусть твоё благородие пощадит меня. Я, грешный, окаяннее Патрикия.

   — «Мала пчела между летающими, но плод её — лучший из сластей» — так Писание говорит. Я вижу — твой дар от сердца, отчего же и мне не быть сердечным?..

Егор простёрся на полу, коснулся пальцами мягких сапожек Артамона Сергеевича.

   — Выслушай, государь! Сними грех с души моей.

И тут в кабинет влетел, громыхая ножищами, Захарка. Увидал, что знамёнщик поклоны отбивает, с разлёта брякнулся на пузо и проехался по гладкому полу, как по льду.

   — Батюшка! Артамонушка! Прикажи ему мою парсуну написать! Ну прикажи! Тебя не убудет, а я в персонах покрасуюсь.

   — Куда же ты свою парсуну повесишь? — спросил Артамон Сергеевич, поднимая Егора. — Рядом с моей или вместо моей, коли ты персона?

   — Никуда не повешу. Я с ней ходить буду, как с братом.

   — Ну что, знамёнщик, напишешь карлу Захара? Он правду говорит: персона. Великий государь его яблоком угостил в последний приезд.

Егор снова быстро поклонился, коснувшись рукою пола:

   — Дозволь, государь, слово сказать!

   — Говори.

   — Не при людях бы. — В голосе была тоска.

   — Захарка, прочь! — приказал Артамон Сергеевич.

Карла кубарем выкатился за дверь.

   — Я писал икону с чистым сердцем, но в дом твой прислан — с умыслом.

   — Что же тебе наказал Богдан Матвеевич?

   — Поглядеть на твою божницу, нет ли среди икон папёжеской ереси.

   — Ну и что ты скажешь?

   — Я на иконы глаз не поднимал.

   — Ну так подними.

   — Не соглядатай я, Господи! Я святые лики пишу, Богородицу, Бога!

   — Не горячись, — сказал Артамон Сергеевич. — Ты — человек совестливый, а Хитрово может подослать ко мне такого же, как сам, — змею подколодную. Чем подлее извет, тем дороже за него платят. Тебе Богдан Матвеевич деньги давал?

   — За икону заплатил. Шесть рублёв. Обещал в деревню отпустить, к батюшке.

   — Посмотри на божницу. Можно по неведенью в виноватые попасть.

Иконы у Артамона Сергеевича были и древние, и совсем новые, нарядные, из мастерских Строгановых.

   — Эта моего учителя Фёдора Евтихиева Зубова, — показал Егор на икону Сретения. — А это моего письма!

   — Симеон Столпник?.. Я перед этой иконой подолгу стою. Лик у великого подвижника уж куда как строг, но кругом столпа его свет, радость.

   — Вот, — показал Егор на образ Богородицы. — Недозволительная.

Богородица была простоволоса, в малиновом платье, с прорезью на груди. У Богомладенца на голове золотые кудряшки, ручкою к материнской груди тянется. Улыбка у Богородицы нежная и печальная. Ланиты румяные, лицо юное.

   — Италийского мастера, — сказал Артамон Сергеевич. — Как живые, и Богородица, и Младенец.

   — Се — не икона! — вздохнул Егор. — Не молитвенно. Сё — Мадонна. Невместно ей быть среди святых икон.

   — Гармонию, верно, нарушает.

Артамон Сергеевич потянулся, снял италийскую Мадонну с божницы:

   — Может, и не молитвенно, да уж очень красиво.

   — Красиво, — согласился Егор. — Живые и Матерь, и Сын. Прямо-таки вот-вот и заговорят.

   — Ты бы этак мог написать?

   — Нам такое нельзя.

   — Ну а мог бы?

   — Если приноровиться, отчего же... Человека написать — дело немудрёное. В божественном всякая малость — символ, и тайна, и страх. — Поклонился. — Дозволь умолчать о Мадонне.

   — Вот что, мастер. Хочешь, чтоб Богдан Матвеевич оставил тебя в покое?

   — Хочу.

   — Тогда расскажи ему правду. Увидал-де Божью Матерь иноземного письма, указал на Неё Артамону Сергеевичу, а Артамон Сергеевич испугался, образ с божницы снял, сам скорёхонько в Успенский собор — грех отмаливать. И прибавь: обещался-де кормить нищих на своём дворе. А за благодеяние, за указ на недозволенную икону — пожаловал ефимок. — Подошёл к столу, открыл ларец, дал Егору тяжёлую монету. Улыбнулся и прибавил к ефимку мешочек с серебром: — Это в обмен на твою икону.

Егор простился, но в дверях дорогу ему загородил Захарка, завопил:

   — Парсуну хочу! Парсунку! Хоть в полголовы! Хоть в полуха!

   — Мне домой в Рыженькую надо ехать, храм расписывать, — сказал Егор Артамону Сергеевичу.

Захарка кинулся мастеру в ноги.

   — Он хуже банного листа, — сказал Артамон Сергеевич.

   — Ладно, — сдался Егор. — Дайте мне бумагу, да уголь, да Захарку.

Четверти часа не прошло — парсуна была готова. Карла ликовал, целовал своё изображение.

   — Воистину Захарка. — Артамон Сергеевич удивлялся схожести, быстроте работы.

Егор попросил лаку, закрепил уголь и ушёл из дома царского любимца своим человеком.

11

Заскучал Алексей Михайлович, уж так заскучал! Июль. Жара. С соколами бы в поле — нет мочи на подъем. Даже в садах дышать нечем. У бабочек крылья отваливаются от зноя.

Земля в трещинах, собаки тощают, свиньи жрать перестали. Им наливают с утра лужи. Лежат, стонут да белыми ресницами хлопают.

Алексей Михайлович брал в ладони отвисающее брюхо и с тоскою убеждался: прибывает. Жениться надо скорее, а про свадебные дела даже думать тошно: происки, сыски.

Захотелось к Артамону Сергеевичу, но — Господи! — за царём догляд хуже, чем за иноземцами.

Повздыхал Алексей Михайлович, повздыхал и, покосившись на дверь, лёг на пол. Боже ты мой — благодать!

Но царю разве дадут покоя? Дверь осторожно отворилась, и появился Фёдор Михайлович Ртищев — постельничий с ключом, ему в царские покои дозволительно без доклада заходить.

   — Государь!

   — Ну что, Господи?! — взмолился Алексей Михайлович. — От жары спасаюсь... Хоть в ушат полезай.

   — Дементий Минин прибежал.

   — Ну вот! Ну вот! — Обида заплескалась в глазах великого государя, уж такая детская. — Со страстями небось? Сказывал тебе?