Ветры славы - Борис Бурлак

Ва-банк

Темная, с оранжевым отливом, вязкая утренняя тушь, разбавленная днестровской мутной водицей, начинала заметно бледнеть и расплываться на одиноких облаках, что заночевали над мертвой зыбью уставшей бессарабской степи. Восток был объят лимонным настильным заревом: оно все удлинялось по горизонту и, достигнув на юге Черного моря, вдруг жарко вспыхнуло и, набирая высоту, двинулось обратно, в сторону Кишинева, где был самый глухой угол уходящей ночи. Подул свежий ветер. Редкие облака медленно снялись со своих временных стоянок и дружно тронулись на север, навстречу текущей оттуда розовой реке. Еще несколько минут — и станет совсем светло вокруг. Но солнце, кажется, не спешит: оно за это лето вдоволь насмотрелось на земные горькие дела.

Ветер — небесный дворник — заканчивал приборку всего огромного, уже подсиненного небосвода, на котором одна за другой гасли звезды.

То была сладкая пора глубокого солдатского сна, издавна облюбованная для всех наступлений и контрнаступлений. Именно этот заревой роскошный час выбран Марсом для тревожной побудки и сигналов к новым битвам. И страшно подумать, сколько наивных мечтаний оборвалось на утренней заре, сколько снов о первой любви и несбывшемся счастье…

По мере того как светало, как теплая испарина, поднявшись над сизыми виноградниками, таяла в вышине, вся земля окрест наполнялась отдаленным шумом. Это было ни на что не похоже, и сразу нельзя было понять, что за шум, откуда он взялся в такой благословенный час нового дня. Ни выстрелов, ни тарахтения моторов, ни ржания лошадей — только один слитный, монотонный шум. Но через некоторое время слух стал улавливать и едва заметные перекаты — то громче, то тише, то опять погромче, словно полноводный речной поток скатывался на дно дальней балки и тотчас вымахивал на ее гребень. Каждый раз после очередного переката звуковая картина раннего утра делалась более отчетливой. Послышался будто стук мотора, совсем одинокий на фоне наплывающего шума. Еще, еще — теперь шум начал распадаться на составные части: среди приземленного гула моторов выделялись гортанные вскрики, потом ухо резанул громкий клаксон, вслед за которым тупо застучали на ухабе кованые колеса…

Старшина Нежинский открыл наконец глаза, соображая, что это — во сне или наяву? И вдруг, коротко глянув в ветровое стекло автомобиля, выскочил из кабины и полусонно уставился на северо-восток, в сторону Котовского. Ближний увал показался ему выше, чем вечером: не умещаясь в пыльном русле дороги, солдатские толпы вымахнули из его берегов и надвигались сплошным тускло-зеленым валом по гребню балки. Старшина порывисто обернулся на спящий лагерь, закричал во весь голос:

— Немцы!..

Мехтиев встал тут же, схватил цейсовский бинокль, вскинул его к глазам, хотя и невооруженным глазом успел увидеть всю головную тысячную колонну.

— Прямой наводкой!.. — донеслась команда Невского.

Но пока не прозвучало ни единого выстрела — ни винтовочного, ни орудийного. После крепкого, безмятежного сна люди с трудом приходили в себя, не веря глазам своим. Только слышались отовсюду щелканье затворов, лязг оружия, мягкие хлопки пушечных замков. И немцы, кажется, начали спускаться по косогору более ходко, точно заспешили перед самым восходом солнца, которое скоро-скоро блеснет на востоке.

Мехтиев никогда не видел такой массы противника и так опасно близко. Этой колонне не было конца: она все выдвигалась и выдвигалась из-за увала, высвеченного отблесками полыхающей зари, и на минуту скрывалась в тени косогора, чтобы появиться еще ближе на пологом спуске, испещренном кулигами мелкого кустарника. Немцы шли открыто, явно уверившись в том, что русские, конечно, спят после победного марша по выжженной степи.

— …Огонь!.. — долетела до Мехтиева команда Невского.

Пушки, минометы, гаубицы били с открытых позиций, — когда любой из наводчиков становится сам себе командиром, когда вся мудреная наука артиллерийской стрельбы воплощается в точном глазомере и завидной выдержке рядового пушкаря. Он все отсчитывает в такие минуты по ударам собственного сердца: и расстояние до цели, и полет снаряда; в эти минуты он забывает о смертельной опасности: он просто работает, обливаясь горячим потом, который то и дело застилает глаза, мешает держать цель в перекрестье панорамы (наводчик на мгновение распрямляется, ладонью смахивает пот с лица и снова приникает к орудийной панораме).

Первые же залпы батарей опрокинули навзничь идущих впереди немецких офицеров и прочий штабной сброд. На какие-то считанные секунды эти толпы 6-й армии заколебались под массированным артиллерийским огнем — волна ужаса колыхнулась и побежала по солдатской гуще от самого подножья увала до высвеченной вершины, однако невидимые, дальние немцы всем ходом своим подталкивали идущих впереди. Инерция движения на прорыв не считается с потерями, какими бы они ни были, ее стихия — ва-банк.

Подполковник Невский вовремя и надежно прикрыл огнем КП Мехтиева. И едва прямая угроза командному пункту миновала, Невский виртуозно перенес огонь на гребень овальной высоты, где скопились основные силы наступающего противника.

Когда новой немецкой группе удалось все же приблизиться к командному пункту на расстояние, достаточное для броска в атаку, ближний от Мехтиева пулеметчик, лежавший в нескольких шагах от штабной землянки, бросил пулемет и побежал к артиллеристам. Бахыш крепко выругался и, не раздумывая, сам кинулся за пулемет. Он отстреливался две-три минуты, пока его не сменил кто-то из полковых разведчиков.

Немцы развертывались в боевые порядки, кое-где заработали их минометы.

— Принимают нас за серьезную силу, — сказал Мехтиев подошедшему Невскому.

— А чем мы не сила? — заметил подполковник.

— У нас полк, а у них, наверное, дивизии.

— Отобьемся.

— Если драка на день. А где ты возьмешь снаряды, скажем, завтра?

Мехтиев поднял бинокль: на второй, параллельной дороге, что пролегала западнее леса, по которому вчера рейдировал его полк, сейчас появилась другая колонна немецкой пехоты, которая двигалась вслед за пестрым обозом — автомобили вперемешку с конными повозками.

— Видишь? — спросил он Невского.

— Конечно, — ответил тот, вглядываясь безо всякой оптики: зрение у него было редкостным.

— Натолкнулись на твои батареи и решили поискать более тихое местечко. Как думаешь, чем бы еще помочь батальону Крюкова?

— Попробую вечером послать туда еще одну батарею трехдюймовок.

— День-то только начался, — сказал Мехтиев.

И тревожная мысль — выдержит ли такой натиск комбат-новичок Крюков? — уже не давала покоя Мехтиеву. Долог, долог летний день: пока сгустятся сумерки, когда можно будет серьезно поддержать второй батальон, не окажется ли это слишком поздно? Не только вчера, но и сегодня никто не мог ничего сказать о масштабе возможного прорыва немцев именно здесь, под Сарата-Галбеной. Лишь вот теперь начинает постепенно вырисовываться этот масштаб… Среди повернувших на высоту Бахыш увидел бронетранспортер, отчего ему стало вовсе не по себе. Сейчас и Крюков вступит в бой, совершенно не равный для него… Однако мысли о втором батальоне все время перебивались тем, что происходило на глазах Мехтиева, перед главными силами полка и самим командным пунктом.

Немцы шли и шли на прорыв… Мехтиев подумал, что если бы они все одновременно бросились на его полк и огневые позиции дивизионов, то наверняка бы смяли и опрокинули эту импровизированную оборону. Но немцы приняли не ахти какой заслон на пути своего отхода за крупные силы русских, может, за дивизию, а то и две. Уже понеся большие потери от артогня, они не решились на общую атаку — от ближней травянистой лощины и до высоты двести девять. Угадывалась обреченность в их непрерывном движении: немцы шли прямо под картечь и автоматно-пулеметный огонь, и если кому из них удавалось пройти сквозь этот ад в последний раз, то они уже, будто опомнившись, сдавались в плен… Лошади оказывались куда разумнее людей: немецкие битюги, не желая следовать за хозяевами в эту гремящую бездну, круто сворачивали с дороги в сторону и, чтобы избавиться от упрямых возниц и ездоков, носились, как дикие мустанги, по всей окрестной степи, оглашая ее протяжно-тоскливым ржанием.

Автоматная пальба, казалось, так и пульсировала, — то бешено усиливаясь, то слабея, — в точности повторяя приливы и отливы вражеской пехоты. Иногда бой затихал минут на десять-пятнадцать, и дымы рассеивались от низового ветра.

В одно из таких затиший и ожила, заговорила высота двести девять: крюковский батальон встретил противника дружным огнем. Было видно, как у немцев засуетилась орудийная прислуга возле пушек, только что сброшенных с передков близ дороги; как на бегу разворачивались в цепи битые на днестровских плацдармах солдаты, как приостановились легковые автомобили в голове колонны и из них поспешно выбрались офицеры.