Взгляд за линию фронта - Валерий Прокофьевич Волошин

начальника службы ВНОС: — Ничего не слышно, товарищ полковник, о новой технике?

— Любишь ты неуместные вопросы задавать, «академик», — недовольно пробурчал Соловьев, снова переходя на «ты». — Лучше внимательно смотри да поясняй, — ткнул он пальцем поверх головы оператора в сторону осциллографа. — Сколько не вглядываюсь в эту муть зеленую, ни хрена не вижу.

— Да-а, здесь чутье, даже, можно сказать, талант нужен, Дмитрий Васильевич, — снова высказался Червов. — Не каждый обладает таким воображением, чтобы ориентироваться в пространстве по флюоресцирующей развертке. Вот у товарища, чувствуется, есть такой дар. Как ваше имя, отчество? — склонился он к застывшему у экрана Горевому.

— Григорий Иванович, — опешив, пробормотал Григорий и подумал: «Вот это да, обращение. Сразу видно, культурный человек!»

— Не отвлекайтесь! Видите, обстановка опять изменяется, — одернул Горевого Осинин и склонился к экрану.

Но цель пропала и больше не появлялась… Может быть, и пошли бы отраженные от нее импульсы, но зарябили помехи, и на дрожащей, извивающейся змейкой полоске уже никто ничего не мог разглядеть. Горевой, ссутулившись, обреченно сидел у осциллографа. И Соловьев расстроился вконец. Он хмурился, нервно пощипывал свои усики. Но что он мог сказать? Ясно одно: «Редут-1» пока не в состоянии выдавать исчерпывающие сведения о воздушных налетах врага. «Может, Червов здесь что-нибудь подтянет? Все ж кандидат наук, сам корпел когда-то над этими ящиками», — с надеждой подумал он.

Все вышли из домика на улицу. Со стороны Финского залива заходила огромная, в полнеба, туча. Изредка ее полосовали огненные вспышки молний, слышалось громыхание.

— Не порадовали вы меня, — мрачно пробасил Соловьев Осинину. — Поезжайте теперь в штаб батальона. Надо комплектовать расчеты «Двойки», «Тройки» и «Четверки». Вот так — четыре «Редута»! Перекрывайте теперь ими «мертвые зоны», и чтобы я больше не слышал такого термина.

— Вот здорово! — восхитился Осинин. — Это дело!..

— Не радуйтесь, воентехник. Есть и неприятная новость. Старшина Веденеев, за которого вы так хлопотали, арестован. Идет следствие…

— Не может быть! Он же такой классный специалист да и человек честный… Но за что?!

— Если все, что о нем написал в докладной начальник расчета, подтвердится, то вам тоже несдобровать, — отрезал Соловьев, пронзая Осинина острым взглядом. — Ответите за своего протеже по всей строгости… А вы, товарищ военинженер, — повернулся начальник службы ВНОС к Червову, — делайте что хотите, глаз не смыкайте, но установку приведите в норму. Она нам рабочая нужна, а не для экспоната. А то, видите ли, выдумали какие-то «ноль-иксы». До каких пор они у вас еще будут появляться?!

— Дмитрий Васильевич, я же с вами вместе сюда приехал. Дайте вникнуть, разобраться! — начал было оправдываться Червов.

— Некогда, военинженер, некогда! — безапелляционно перебил его полковник. — Немец-то во-он уже где. По ночам канонаду из Ленинграда слыхать. В общем, действуйте! — Соловьев козырнул и, широко шагая, направился к машине.

…А Горевой стоял ни жив ни мертв — лица на нем не было от потрясения. «Как же так? Коля арестован! Но это же несправедливо. Не-спра-вед-ли-во!» — бухало у него внутри, отдаваясь где-то около горла. Ему очень хотелось об этом закричать вслед гиганту-полковнику. Но Григорий не мог вымолвить и слова, да и плохо различал удаляющегося начальника службы ВНОС: глаза застили навернувшиеся слезы. Или это упали первые капли начинающегося дождя, вспучивая перед домиком пыль, словно зарывались в нее на излете пули.

Чужая боль — твоя

— Да пойми ты наконец, не могу я его оставить в батальоне. Он себя скомпрометировал! — раздосадованно хлопнул ладонью по столу Бондаренко и отодвинул рапорт Осинина от себя.

— Чем же, интересно знать?.. Тем, что в сложной обстановке проявил решительность, настоял на своем и сделал все, чтобы спасти технику! — разозлился Осинин. — А как же Бобренев, который струсил, оклеветал человека, не сдержал слово? Он себя не скомпрометировал?!

— Бобренев разжалован, сполна получил, — парировал комбат.

— Но переведен в хозвзвод. А Веденеева, видишь ли, оставить в батальоне нельзя. Почему? — не сдавался воентехник. — У нас ведь таких специалистов — по пальцам можно пересчитать! Кому воевать тогда?

— Мы не на курорт посылаем Веденеева, а в самое пекло, на передовую. К тому же он просится. Да и не его же одного откомандировываем в стрелковую часть. Сто пятьдесят бойцов приказано отправить! Лучших из лучших. Я и Бобренева хочу…

— Ну уж нет. По этой кандидатуре я категорически против, — вмешался в разговор круглолицый старший политрук — комиссар батальона Ермолин. — Трус в бою опасней врага! И потом, мы не штрафную роту комплектуем. Вот туда бы я Бобренева, не задумываясь, определил. Но коль решил дознаватель, что он не настолько проштрафился, чтобы под суд идти, пусть теперь отбывает трудовое наказание — в рядовых хозяйственниках.

— А Веденеев? Его же признали невиновным, — обратился за поддержкой к комиссару Осинин.

— Как посмотреть, — покачал головой Ермолин. — Почему он оружие сдал?! Молчишь? То-то же. Пусть это будет ему уроком. Хотя, конечно, понимаю, обидели крепко старшину, больно ему. И хорошо, Сергей, что чужая боль — в тебе сидит, не дает покоя… А вот доводы твои относительно нехватки операторов серьезны. Думаю, к ним надо прислушаться, подготовленных специалистов-«редутчиков» в стрелковую бригаду вообще нельзя отправлять. Я так считаю, комбат.

Бондаренко нервно побарабанил по столу пальцами, придвинул к себе список бойцов, отбывающих на передовые позиции, пробежал по нему глазами.

— Тут таких и нет. Кроме Веденеева, — вздохнув, сказал капитан. — Ладно, всех операторов оставлять, так всех. Под твою ответственность, — бросил острый взгляд на Осинина и вычеркнул старшину из списка. Потом взял рапорт, в котором Сергей просил инженера батальона зачислить Веденеева старшим оператором в расчет «Редута-4» и крупным росчерком написал в углу листа: «В приказ».

…А на улице, у торцовой стены казарменного барака, происходил другой разговор. Встретились старшина Веденеев и красноармеец Бобренев. Николай смотрел на бывшего младшего лейтенанта с неприязнью.

— На что же ты надеялся, Бобренев, когда подсунул свой грязный донос? Неужели думал, что люди будут молчать и тебе поверят? — спросил он в упор.

Бобренев потупил взгляд, пробормотал:

— Ни на что я не надеялся, старшина. Бес попутал, разум помутил. Ты тоже мог на меня накатать с три короба. Да ты так и сделал…

— Я ничего не преувеличил, рассказал, как было! Сам же кашу заварил.

— Кабы знал, где упасть… Ну, испугался, испугался я! — с отчаянием полушепотом выкрикнул Бобренев. — Увидел немца на мотоцикле, пули посвистели над ухом — и душа в пятки. Но быть заклейменным в трусости… Э-эх, да что теперь говорить, — обреченно махнул он рукой.

Что-то дрогнуло в душе Николая. С сочувствием Он сказал:

— На фронт просись. Сейчас, я знаю, команду формируют. Тоже надеюсь в нее попасть. Хочешь, поговорю с