Отпусти народ мой... - Ирина Левитес

— Он красивый был? — с любопытством перебила Оля.

— Ничего. Симпатичный. Во всяком случае мы были неплохой парой. Да ты его должна помнить. Тебе было лет шесть, когда мы расстались.

— Нет… Не помню… — В памяти смутно оживал образ высокого крупного мужчины, но ускользал. — Не помню.

Тетка опять замолчала, уйдя то ли в воспоминания, то ли в болезнь.

— А где вы жили? У вас была квартира? — опять не выдержала Оля.

— Здесь жили, в этой самой комнате. Места тогда всем хватало. Зина еще не успела появиться. Правда, года через четыре мужу квартиру давали. Мы уже собирались переезжать, но Века сказала, что без нашей помощи семье будет тяжело. Вот и остались. Но нам это было не в тягость. Его все любили как родного.

— Но почему же вы все-таки разошлись?

— Не делай добра — не наживешь зла. У меня была сотрудница, мы с ней по-приятельски общались. Молодая девушка… Она серьезно заболела, и мы с мужем ее навещали. Однажды увидела, что они целуются. Не смогла простить…

Берта опять надолго задумалась. Оле показалось, что она задремала. Но тетя снова заговорила:

— Молодая я была, глупая. Потом, через долгие годы, поняла, что он не так уж и виноват. Просто невозможно помогать человеку, не впустив его в свое сердце. А он был тонким человеком, романтичным. Сейчас уже таких нет. У вас все проще — бегом, бегом… Ваше поколение и любить по-настоящему не умеет. Измельчали люди.

— Не измельчали! Вот увидишь, у нас с Димкой все будет хорошо. Я тебе обещаю!

— Вот и умница… — Берта устало закрыла глаза.

— Только знаешь что? Поговори сама с мамой и Векой. Я боюсь.

— Хорошо. Поговорю…

Поначалу было интересно играть в самостоятельность. Оля с восторгом разучивала роль жены. Взрослой дамы. Правда, насчет работы по специальности пока было как‑то не очень. Во Владивостоке ее сразу направили в гороно, а оттуда послали в школу — учить пятиклассников математике. Оля расстроилась. Она мечтала быть геологом. Ничего, успеется. Вся жизнь впереди.

Страшнее было отсутствие жилья. Молодожены снимали полдома у нелюдимой хозяйки: кухню, комнату и чуланчик. Зато вход был отдельным, создающим впечатление независимости. Ветхий дощатый домишко стоял на вершине сопки, продуваемый всеми ветрами. Но из окон открывался вид на море, искупающий недостатки временного жилья.

Оля отважно принялась вить семейное гнездо. Как выяснилось, ничего не умела — ни готовить, ни шить, ни стирать, поскольку в родном доме в этом не было ни малейшей необходимости: мама, Века и Берта, как невидимые слуги из волшебной сказки, все делали совершенно незаметно. Посуда мылась сама, чистое выглаженное белье всегда лежало аккуратно сложенными стопками в шкафу, а чугунки и кастрюли постоянно были полны.

Здесь, во Владивостоке, нужно было топить печку, которая никак не хотела пылать ровным веселым пламенем, а вечно чадила, пыхтела и не желала растапливаться. Воду нужно было носить из колонки ведрами, из которых при каждом шаге плескало на ноги. А готовить было просто не из чего. Паек Димке давали, но там ничего интересного не было, да и заканчивался он очень быстро.

Оля приспособилась одно время варить борщ из стеклянных литровых банок. Берешь банку, открываешь, вытряхиваешь в кастрюлю, добавляешь воды «на глаз» и кипятишь. Все! Очень удобно. Правда, есть эту бурду не стал бы даже умирающий от голода стервятник. Но Оля научится. Опять же — вся жизнь впереди.

Самое неприятное — катастрофически не хватало денег. Вот только что они были — и уже нету. С одной стороны, зарплаты у них пока маленькие. Но с другой — их все же две. И куда только деньги деваются? Оля ничего из нарядов себе не покупает. Какие уж тут наряды? Единственное удовольствие — пойти поесть по-человечески. В ресторан «Золотой Рог», например. Там подают котлеты по-киевски и кофе-глясе. Сказка! А если останется после ужина рубль-другой, Димка купит шикарный букет у довольной старушки и небрежно протянет Оле: гулять так гулять!

Целых полтора года жили беззаботно. А потом появились первые признаки суровой действительности. Началось с токсикоза. Вначале был щенячий восторг: ура! у нас будет ребенок! Но Оля худела. Ее прекрасные глаза на узком личике казались огромными; кожа, и до того молочно-белая, приобрела голубоватый оттенок, а под глазами залегли темные круги. Есть она почти ничего не могла: приступы мучительной рвоты сводили на нет Димкины усилия по добыванию продуктов.

Так продолжалось месяца три, а потом как отрезало: в одно прекрасное утро Оля проснулась здоровой и бодрой, с опаской прислушиваясь к своим ощущениям: «не тошнит!»

И все же это испытание посеяло зерна сомнения: а справятся ли они с новорожденным? Хорошо бы мальчик. Но если девочка — тоже ничего. Независимо от пола ребенка надо купать — а где? Не в этой же ледяной кухне. С ним нужно гулять — опять же где? Спуститься с сопки еще, может быть, удастся, а вот подниматься с коляской… Кстати, а где эту самую коляску взять? Надо поискать в магазинах. Заодно посмотреть, что еще нужно. Наверное, какие-то пеленки-распашонки. А еще что? Нет, самим ни за что не справиться.

Месяца за два до родов Оля поехала в Киев, с пересадкой в Москве. Поезд тащился больше недели, но все обошлось. Она себя прекрасно чувствовала, перезнакомилась со всеми соседями по вагону. В Москве ее, к счастью, встречала на перроне мамина гимназическая подруга, Фира. Она увезла усталую Олю к себе домой и настояла на передышке от железнодорожных впечатлений, а через пару дней проводила на вокзал и усадила в поезд «Москва — Киев».

Дома все было по-прежнему. Мирно тикали ходики на стене, пахло маминым печеньем, негромко играло радио в углу. По тихой улице машины почти не ездили: хорошо если раз в неделю, мягко шурша шинами, проедет такси. В распахнутые настежь окна слышно лишь пение птиц из леса на горке да негромкие разговоры соседей во дворе. Шум большого города — лязг трамваев, фырчание моторов, звонки велосипедов, автомобильные гудки — здесь, наверху, не слышен, и кажется, что дом стоит на тихой деревенской улице, а не в столице Украины.

В родном доме жизнь течет неторопливая, почти патриархальная. Даже не верится, что где-то бурлит шумный Владивосток, к которому она за два года успела привыкнуть. И вот теперь сидит и скучает по Димке. Как он там? Скорей бы уж этот ребенок родился, чтобы можно было вернуться.

Мама сунула ей в руки пяльцы с полотном — вышивать ярким мулине ирисы по картинке — и шутя сказала: вот закончишь работу, и начнутся роды.

Оля сидит у окна, старательно втыкает иголку в ткань: крест-накрест, крест-накрест… Но все время отвлекается: то задумается о чем-то, глядя на Андреевскую церковь, то прислушивается к мягким толчкам в себе…

Новорожденную Нину встретили во всеоружии. Целый месяц Века строчила на допотопной «Зингер» пеленки, распашонки, чепчики и конверты, а Лиза обшивала их кружевами, вырезала «ришелье», вышивала. Века в экстренном порядке оформляла пенсию, а Лиза написала заявление об отпуске. Нашли по надежной рекомендации сельскую девушку, мечтающую вырваться из родного колхоза в город и согласившуюся пока поработать няней. Недоумевающей Оле (зачем нам еще и няня? Нас и так трое) Века популярно объяснила: а кто, интересно, будет с ребенком гулять? Ему нужен свежий воздух!

Младенца купали, пеленали, кормили по всем правилам науки, в соответствии с педиатрическими требованиями и санитарно-гигиеническими нормами. Воду для купания обязательно кипятили, а потом охлаждали в специально купленном для этого эмалированном баке; пеленки кипятили, а после просушивания на улице гладили тяжелым чугунным утюгом (непременно с двух сторон! и чтобы ни одной складочки, натирающей нежную детскую кожу, не осталось!); нехитрую посуду — бутылочки, серебряную ложку, фарфоровую чашечку тоже безжалостно кипятили, отчего тонкий фарфор не выдерживал и покрывался паутиной трещин; прозрачное растительное масло доводили до кипения и наливали в стерильную бутылочку, надежно закрытую ватной пробкой, чтобы, упаси Боже, не попали микробы, а потом этим маслом смазывали все-все складочки, в завершение присыпая их тальком.

Все эти манипуляции брали на себя неугомонные бабушки, привлекая бестолковую, но старательную няню. Оле оставалось только кормить грудью, рассматривая бессмысленные блекло-голубые глазки, нос пуговкой и белый пух, вылезающий из-под кружевного чепчика.

Над младенцем склонялись туманные белые пятна, постепенно оформляющиеся в родные, узнаваемые лица бабушек и мамы. От них ощутимо шли волны нежности и любви.

Приходила энергичная Леля, делилась богатым опытом по уходу за новорожденными. Она авторитетно давала рекомендации, имея на это полное право: ее Женечке, старшей, было уже четыре года, а Лерочке — два. Леля настояла на том, чтобы Нину возили на прогулку в их коляске, благополучно откатавшей двоих детей, а потому особенно надежной. И верная коляска, дребезжа по булыжной мостовой, катала Нину, мгновенно засыпающую от тряски.