Дела давно минувших дней... Историко-бытовой комментарий к произведениям русской классики XVIII—XIX веков - Марина Сербул

Глазами автора-рассказчика читатели видели, как на противоположном, высоком берегу Москвы-реки, за дубовой рощей, «в густой зелени древних вязов, блистает златоглавый Данилов монастырь», самый древний монастырь Москвы, основанный в XIII веке первым московским князем Даниилом – сыном Александра Невского. Еще далее, «почти на краю горизонта» синеют Воробьевы горы, названные по имени расположенного на них старинного дворцового села Воробьево. По преданию, название это село получило за то, что здесь издавна росли замечательные вишневые сады, и во время созревания ягод туда слетались тучи воробьев со всех окрестностей. На левом, пологом берегу реки вдали просматривается «село Коломенское с высоким дворцом своим». Коломенское являлось одной из основных летних резиденций московских царей до конца XVII века. В 1667–1668 годах по велению царя Алексея Михайловича здесь построили великолепный деревянный дворец, который за изысканность и сказочное многообразие архитектуры был провозглашен в то время «восьмым чудом света». В конце XVIII века Коломенский дворец был разобран «за ветхостию».

Карамзин довольно точно обозначает и место, и время действия повести. Полуразрушенная пустая хижина, где «лет за тридцать перед сим жила прекрасная, любезная Лиза с старушкою, матерью своею», расположена «саженях в семидесяти от монастырской стены, подле березовой рощи». А «саженях в осьмидесяти от хижины» находится монастырский пруд, «еще в древние времена ископанный». Здесь, «под тению столетних дубов», встречались влюбленные Лиза и Эраст. В этом же пруду «скончала жизнь свою» бедная Лиза, брошенная своим ветреным любовником. Близ пруда, «под мрачным дубом» ее и погребли и поставили деревянный крест на ее могиле, поскольку на кладбище ей как самоубийце места не полагалось.

Рассказ о «плачевной судьбе» бедной Лизы предваряется описанием заброшенного Симонова монастыря («Си…нова монастыря»), где так любит гулять в одиночестве автор-рассказчик и там, «опершись на развалинах гробных камней», внимать «глухому стону времен, бездною минувшего поглощенных». Отдавая дань традициям своего времени, Карамзин зашифровал название места действия своей повести, но название легко расшифровывалось современниками. Более того, в одном письме 1817 года Карамзин сам укажет: «Близ Симонова монастыря есть пруд. За двадцать пять лет пред сим сочинил я там «Бедную Лизу», сказку весьма незамысловатую, но столь счастливую для молодого автора…»

Это описание местности – своеобразный эмоциональный камертон, настраивающий читателя на грустный, меланхолический лад. Но и воссоздавая картину опустевшего и разрушающегося монастыря, Карамзин исторически точен. Основанный в XIV веке, один из самых крупных и известных московских монастырей, Симонов монастырь после опустошительной чумы 1771 года, унесшей жизни всех его монахов, был закрыт и возобновлен лишь в начале XIX века.

Вспоминает рассказчик и эпизоды из истории монастыря и Москвы, «когда свирепые татары и литовцы огнем и мечом опустошали окрестности российской столицы…». Как и все старые московские монастыри, Симонов монастырь был крепостью, защищавшей подступы к городу: в 1591 году монастырь осаждали войска крымского хана Казы-Гирея, в 1612-м – польско-литовские интервенты. Эти «печальные» страницы истории приходят на память рассказчику, когда он рассматривает на вратах храма изображения чудес, «в сем монастыре случившихся» тогда, когда только от одного Бога можно ожидать помощи: «там рыбы падают с неба для насыщения жителей монастыря, осажденного многочисленными врагами; тут образ Богоматери обращает неприятелей в бегство».

Стремление к точности описания и созданию определенного исторического колорита создавало ощущение «укорененности» образа Лизы в русскую национальную жизнь, а также придавало достоверность повести. Даже то, что Лиза продавала лесные цветы, было явлением нового быта, возникшего на глазах Карамзина и его современников. В своих «Записках старого московского жителя» (1803) писатель отметит этот факт («на моей памяти образовалась в нашей столице сия новая отрасль торговли; на моей памяти стали продавать здесь ландыши»).

Правда, далее внимательный читатель Карамзина обнаружит некое противоречие: действие повести «Бедная Лиза» происходит в начале 60-х годов, а в «Записках» Карамзин восклицает: «Если докажут мне, что в шестидесятых годах хотя бы один сельский букет был куплен на московской улице, то соглашусь бросить перо свое в первый огонь, который разведу осенью в моем камине».

Карамзин здесь сознательно прибегает к «сдвигу» во времени, ему важно было подчеркнуть утонченность и нежность души Лизы, «дочери Натуры». По мнению писателя, именно «любовь к сельским цветам есть любовь к натуре, а любовь к натуре предполагает вкус нежный, утонченный искусством» («Записки старого московского жителя»). Кроме того, Эраст, любитель романов и идиллий, обладающий «довольно живым воображением», увидев прекрасную Лизу с букетиками ландышей, находит, как ему кажется, то, «чего сердце его давно искало». «Натура призывает меня в свои объятия, к чистым своим радостям», – думал он и решился – по крайней мере на время – оставить большой свет.

Дает о себе знать и влияние европейских литературных авторитетов эпохи. К Руссо восходит не только основная коллизия повести – противопоставление нравственно чистой деревенской девушки испорченному «цивилизацией» молодому человеку, – но и образ автора-рассказчика, любителя одиноких прогулок по окрестностям Москвы. «Может быть, никто из живущих в Москве не знает так хорошо окрестностей города сего, как я, потому что никто чаще моего не бывает в поле, никто более моего не бродит пешком, без плана, без цели – куда глаза глядят – по лугам и рощам, по холмам и равнинам».

В автобиографической «Исповеди» Руссо много раз упоминает о своей любви к одиноким прогулкам, позволяющим предаваться мечтам. Он постоянно говорит о своей повышенной чувствительности. Так, рассказывая о своем посещении Веве, где происходило действие его романа «Новая Элоиза», Руссо признается: «Не раз останавливался, чтобы наплакаться вволю, и, присев на большой камень, смотрел, как слезы мои падают в воду». Сравните у Карамзина: «Но всего чаще привлекает меня к стенам Си…нова монастыря воспоминание о плачевной судьбе Лизы, бедной Лизы. Ах! Я люблю те предметы, которые трогают мое сердце и заставляют меня проливать слезу нежной скорби!»

Очевидно влияние на Карамзина, автора «Бедной Лизы», и романа Гёте «Страдания юного Вертера». Собственно, новая для русской литературы XVIII века трагическая развязка карамзинской повести – самоубийство Лизы – восходит к этому роману. Произведения русских писателей, в которых счастью влюбленных мешает принадлежность к разным сословиям, обычно завершались счастливым финалом («Анюта» М. Попова, «Российская Памела» П. Львова). Иной финал у «Бедной Лизы». И в этом есть некий знак времени.

Последняя четверть XVIII века в Европе и России прошла под знаком повального увлечения самоубийством. Проблема самоубийства волновала Руссо, она обсуждалась героями его романа «Новая Элоиза». Широко дискутировалась эта проблема и на страницах многочисленных философских изданий. Когда молодой немец Иерузалем покончил с собой, Гёте в романе «Страдания юного Вертера» дал трактовку самоубийства как «сосредоточия всех проблем, волновавших молодое поколение этой эпохи» (Ю. Лотман). Но роман Гёте вызвал не только всеобщее внимание, но и ответную волну самоубийств.

Карамзин, вслед за многими европейскими писателями, считал самоубийство следствием английского «сплина», [12] ставшего модной болезнью просвещенного европейца. Со сплина, который довел англичанина до самоубийства, Карамзин начинает в «Письмах русского путешественника» (1791–1801) описание Англии. «Лорд О* был молод, хорош, богат, но с самого младенчества носил на лице своем печать меланхолии – и казалось, что жизнь, подобно свинцовому бремени, тяготила душу и сердце его. Двадцати пяти лет женился он на знатной и любезной девице. <… > В один бурный вечер он взял ее за руку, привел в густоту парка и сказал: «Я мучил тебя; сердце мое, мертвое для всех радостей, не чувствует цены твоей: мне должно умереть – прости!» В самую сию минуту несчастный Лорд прострелил себе голову и упал мертвый к ногам оцепеневшей жены своей».

Отношение к самоубийству у Карамзина не было однозначным. Если в своем стихотворном «Послании к женщинам» (1795) писатель определенно осудил Вертера за самоубийство («Злосчастный Вертер – не закон»; / Там гроб его – глаза рукою закрываю…»), то добровольная гибель Лизы не вызвала у Карамзина осуждения, а лишь глубокое сострадание и сочувствие.

С позиции христианской церкви самоубийство – величайший грех. Лотман отметил вызывающую кощунственность заключительных слов автора о Лизе: «Таким образом скончала жизнь свою прекрасная душою и телом. Когда мы там, в новой жизни увидимся, я узнаю тебя, нежная Лиза!» Самоубийце, окончившей жизнь без покаяния и похороненной на неосвященной земле, волею автора дарована «новая жизнь», то есть душевное спасение, в то время как для христианина самоубийство – это добровольный отказ от Бога и царства Божия.