Его уже не ждали - Златослава Каменкович

— Боже мой, что может сделать молодой адвокат? — с отчаянием воскликнула Анна.

— Не говори так, — возразила мать. — Он выиграл крупные процессы в Вене, Праге, даже в Берлине. О, как он похож на свою покойную мать!

— Так пани Ядзя умерла?

— Да, ее не спасла ни Италия, ни опытнейшие врачи… Бедняжка, как она была несчастна!

— Мне почему-то особенно запомнились ее руки, — задумчиво сказала Анна, — беспомощные, поникшие, как сломанные крылья у птицы…

— Сломанные крылья, — покачала головой Барбара. — Ты это верно подметила, Аннуся. Ядвиге минуло только шестнадцать лет, как деспотические родители насильно выдали ее за нелюбимого человека. А девушка всем сердцем любила твоего дядю — Ростислава Дембовского.

— Почему ты мне никогда об этом не рассказывала, мама?

— Это чужая тайна. Теперь нет ни Ядзи, ни Ростислава, ни старого Калиновского… Ты только подумай, дитя мое, Калиновский был на двадцать четыре года старше Ядзи. Скупой, черствый эгоист. Людвиг ничем не напоминает отца. У Людвига доброе, отзывчивое сердце. Когда я рассказала ему о нашем несчастье, он пообещал сегодня же повидаться с прокурором и узнать, в чем обвиняют Ярослава.

Глава шестая

О ЧЕМ НЕ ЗНАЛ ОСТАП МАРТЫНЧУК

Утром следующего дня Анну не покидало необъяснимое предчувствие новой беды. Она надела свое платье из голубого лионского атласа, отделанное тончайшими валансьенскими кружевами, купленными еще покойной матерью Барбары в Варшаве к свадьбе дочери с Зигмундом Дембовским.

В назначенный час мать и дочь стояли у великолепного особняка миллионера Калиновского.

Барбара позвонила. Через минуту вышел лакей. Как только Барбара назвала себя он провел их через маленькую, со вкусом обставленную гостиную в кабинет, а сам пошел доложить ясновельможному пану о посетителях.

Огромный кабинет скорее напоминал музей, где коллекционировались исключительно женские портреты — шедевры мировой живописи. В позолоченных рамах на стенах, обитых синим бархатом, висели полотна кисти Рафаэля, Джорджоне, Тициана, Рубенса, Ван-Дейка, Рембрандта, Ла Тура, Хосе де Рибера, сияющие свежестью и чистотой красок пастели знаменитой венецианки Розальбы Каррьера, Жана Лиотара и многих других выдающихся художников. Солнечный свет, льющийся из огромных венецианских окон, прекрасно освещал эти картины.

Голубой, в белых розах, пушистый ковер на полу хорошо гармонировал с мебелью в стиле рококо. У противоположной от входной двери стены — несколько невысоких шкафов, наполненных книгами в кожаных переплетах. Перед одним книжным шкафом — письменный стол, на нем — миниатюрная мраморная композиция: прикованный к скале Прометей и орел. В протянутой руке Прометея — факел. Герой древней легенды как бы пытается отдать людям огонь, свет, счастье. И стоит лишь прикоснуться к беленькой кнопке у ног Прометея, как на конце факела вспыхнет электрическая лампочка — тогда еще редкость во Львове.

Внимание Анны было приковано к мраморной фигуре Прометея. Сколько души вложил в этот холодный камень неизвестный скульптор! Только человек большого сердца, чувствующий величие и красоту благородного подвига, мог создать нечто подобное.

— Какое чудо… Какие дивные картины! — восхищалась Барбара, очарованная бессмертными творениями человеческого гения.

Вдруг она заметила, что Анна украдкой вытирает платочком слезы.

— О Езус-Мария! — вполголоса воскликнула Барбара. — Опять слезы… Ты должна сдерживать себя…

— Мама, почему он заставляет нас так долго ждать?

— Ты неблагодарна, дочь моя. Я уверена: он нарочно задерживается, чтобы дать нам возможность полюбоваться его коллекцией. Это очень любезно с его стороны.

Но Барбара ошиблась. Хозяина дома задерживало другое — неприятный разговор с управляющим его нефтяными промыслами Любашем.

— Ваш компаньон очень беспокоится, что участок уплывает из рук, — докладывал Калиновскому управляющий. — А без новых шахт мы не сможем выполнить контракты, придется платить огромную неустойку.

— Пока что у меня свободных средств нет, пан Любаш.

Управляющий удивленно вскинул брови.

«Не верит, — подумал Калиновский. — Да и кто этому поверит?..»

— Если до следующей субботы мы не уплатим, участок продадут, — настойчиво напомнил управляющий.

— Хорошо, я подумаю… Когда вы уезжаете в Борислав?

— Завтра.

— Перед отъездом непременно загляните ко мне.

Пан Любаш поклонился и вышел.

Калиновский затянулся дымом. Скрестив на груди руки и втупив злой, неподвижный взгляд в портрет своего отца, Людвиг мысленно обратился к покойному:

«Моралист. Надутый как индюк! Гордишься своим хитроумным завещанием? Зажать человека в такие железные тиски! А если я не хочу жениться? Дорожу свободой! Не желаю плодить детей! Старый идиот, в какое положение ты меня поставил. Всем кажется, что я — миллионер, а у меня — ни гульдена за душой».

Одержимый шляхетской спесью, старый Калиновский надеялся видеть своего сына только знаменитым адвокатом. Но с каждым днем все более и более убеждался, что Людвиг не оправдывает его надежд.

С громкой славой выиграв несколько спорных процессов (они обошлись Адаму Калиновскому недешево!), Людвиг неожиданно потерял интерес к адвокатской карьере. Он увлекся живописью и коллекционированием картин. На смену этой страсти пришли женщины, кутежи. Мотовство сына приводило Адама Калиновского в отчаяние. Опасаясь, что Людвиг пустит по ветру все отцовские миллионы, и, кроме того, мечтая о вечном процветании фамилии Калиновских, старик после своей смерти оставил хитроумное завещание. В нем говорилось, что до женитьбы Людвиг ежегодно будет получать тридцать тысяч гульденов от Львовского акционерного банка, а после женитьбы — тридцать процентов от всего капитала, хранящегося в венском «Акционгезельшафтсбанк». Старик, конечно, и мысли не допускал, что его сын может жениться на бесприданнице.

Остальное состояние миллионер завещал будущему внуку, продолжателю рода Калиновских. Опекуном назначался Людвиг Калиновский. Ему предоставлялось право пустить в промышленный или торговый оборот весь завещанный его еще не существующему сыну капитал.

Деньги на свои личные нужды Людвиг мог брать только из суммы прибылей. Когда же внуку исполнится восемнадцать лет, весь капитал делится на равные части между Людвигом Калиновским и сыном.

Старый Калиновский был дальновидным. В случае банкротства Людвига внуку крах не грозил. При оформлении опекунства на имя наследника в «Акционгезельшафтсбанк» неприкосновенными оставались полмиллиона, которые банк обязан был выплатить наследнику в день его совершеннолетия.

«Сын, нужно иметь сына. — От этой мысли Людвиг поморщился. — Старый кретин! Все он предвидел, но не мог сообразить своей головой, что сын его может быть бесплодным… Допустим, жениться я еще могу, но, бог мой, отцом, отцом я никогда не стану! Никогда! Вот о чем ты не подумал, мудрый моралист! Теперь что прикажешь — купить или похитить мальчика?»

Барбара Дембовская и Анна не могли знать, что у хозяина этого дома было заведено правило: всех посетителей, которые являются в назначенное время, слуга заводит в кабинет, а сам выходит доложить…

В кабинете посетители сначала рассматривают картины, обстановку, а потом беседуют о своих делах, поверяют друг другу тайны, в которые не хотели бы посвящать адвоката. Тем временем Людвиг Калиновский незримо присутствует в этом же кабинете. Он отлично видит посетителей и даже слышит их тихий разговор.

Вот и сейчас из соседней комнаты сквозь замаскированное в картине отверстие он наблюдает за родственницами мятежного генерала, который еще так недавно командовал бунтовщиками, захватившими на время власть в Париже.

Калиновский, знаток и любитель женской красоты, из своего тайного укрытия смотрел на Анну, как на чудесное видение, боялся пошевелиться, чтобы видение это не исчезло.

«Вот какой стала эта Аннуся… — не верил своим глазам Калиновский. — Хотя… покойница мать моя так и пророчила, что через несколько лет эта девочка будет самой красивой невестой во всей Австрии… Какая грация в каждом движении!»

Людвига Калиновского охватил азарт, как это случалось с ним при покупке редкой картины. «На какие средства мог приобрести простой типографский рабочий этот редкостный шедевр? Любопытная загадка…»

Прошло около двадцати минут ожидания, и Анна раздраженно сказала:

— Не кажется ли тебе, мамуся, что пан Людвиг не так уж учтив? Заставить дам столько ждать…

— Что ты, что ты, Аннуся, он добр и сердечен. Вот ты сама…

Не успела женщина закончить мысль, как бесшумно отворилась высокая белая дверь, украшенная золотой резьбой, и в кабинет вошел среднего роста брюнет лет тридцати пяти.