Пингвин – птица нелетающая, или Записи-ком Силыча и Когана - Владимир Иванович Партолин

стиля или у цирковых силовых жонглёров (Кабзон не в пример: высок, худ, жилист). Но вышагивал я по арене, что тот олимпийский чемпион неоднократный. Правда, восторг у публики вызывал не я собственно, а спецназовская обувка на ногах. Подошвы берцов «щучья пасть» я заправлял зелёной краской, которая в поступи проливалась в зубьях протектора, оставляя по арене флуоресцентные следы. И что — хлопцы ширму убирали — вытворял! Гири ввысь подбрасывал чаще и выше, чем это получалось у бригадира с кладовщиком. Зрителям невдомёк, что летали те гири полыми: «шары Дикуля» в мой чемпионский выход за ширмой вынимались и прятались в помост-ящик силачами «пожиже». «Браво» и «биз» не утихали.

Сваренный топор устроителю возвращали, а суп в бочке уносили в отрадновскую столовку на кухню — неделю кашевар полеводов первым кормил.

Известными наши концерты скоро стали на всю округу, на Бабешку валом наведывались парусники менял, проходящие мимо острова по меняльному пути. Пираты напрашивались, обещали тихо-мирно повисеть в гондолах шаров над ареной. Я не позволил, потому, как могли сверху над ширмой усмотреть аферу — разборку гирь и заныканье под помост «шаров Дикуля», разоблачить. Пускали на скамьях посидеть. Безоружными, конечно, и с дарами (по бутылке рома) в оплату за входной билет. Устроитель на «джентльменах удачи» все затраты отбивал — с прибылью.

Но когда-нибудь конец удачам да приходит.

Меня измучила язва. Не выдержав болей, написал и передал Зямой письмо Главному хирургу Рабата, в каком просил извинения за свою трусость — отказ лечь на операцию. Слёзно умолял прооперировать-таки. Хирург, араб, великодушный человек, лично прилетел на Бабешку и забрал меня мученика. В благодарность ему я прихватил на вертолёт — втихаря от Силыча, Кабзона и Камсы — знаменитую «гирю на винте». Ушлый, я сразу, только приподняв освобождённый от «шара Дикуля» «пудовик», смекнул, что не из чугуна та «оболочка», из золота, по весу тянула на одиннадцать кило. Распечатана на 3D-принтере с малой плотностью слоёв в толщинах стенок — облегчённых таким образом. Напарникам о том не рассказал, скрыл, предвкушая своё, придёт время, триумфальное: «Пилите, Шурики, — гири золотые». Сматываясь с острова, передал «ковёрному» записку с признанием и просьбой простить. Что ж, с одной теперь гирей показывала, теперь уже не полная, труппа репризу. Попробовали Камсой меня заменить, но фельдшер в первую же репетицию «убился» «игрушкой». Бухгалтера Батюшку, исполнявшего в колхозе и функцию священника, было привлекли, но оказалось «не тот компот»: мужик, подбросив гирю, прежде чем её поймать, осенял себя «крестом» — только улюлюканье и смех этим вызывал. Так что, финальным номером в представлении теперь ставили выступление «хора мальчиков» с песней «дубинушка». Зрителей из островитян поубавилось, на скамьях амфитеатра больше пиратов сидело — их то прибывало и прибывало. Для них, одним теперь приносившим доход устроителям, хор «на посошок» в программе концерта исполнял номер вне репертуара: пели «жил да был чёрный кот за углом». В конце концов, джентльмены удачи потребовали все репризы из программы исключить, оставить только «дубинушку» и «кота» — «по кругу крутить». И сколько бы так продолжалось и к чему бы привело можно только догадываться, пока однажды концерт не посетил председатель колхоза «Мирный». Пришёл и что увидел — скамьи в амфитеатре заняты сплошь пиратами. Указом Президента Пруссии «лавочку» прикрыли. В утешение мне, вернувшемуся на Бабешку после успешной в Рабате операции, указом президента было присвоено звание «Заслуженный деятель культуры Пруссии». Чтобы упредить моё рвение к художественному творчеству, по указанию президента председатель колхоза «Мирный» каждым днём засылал ко мне кого из «очкариков» в шахматы порезаться. С шахматами тот приносил бидончик козьего молока. С детства молоко не выносил, но с подсыпаемой в миску ягоды-оскомины, пошло. Черпал ложкой — вновь язву прободил.

От безделья, болей и зуда к творчеству заслуженного деятеля культуры на пенсии я предложил помощь Хлебу, скрытно сопровождавшему Франца Аскольдовича на Дальнее поле. Кашевар рассказал, что здоровье у председателя подкачало, два раза случался микроинсульт, откачивал. И я сам у Бати в последнее время отмечал подавленность, хандру и забывчивость. Сторожил его, лёжа между грядками из зарослей всходов и тихонько подкапывал детским совочком молодой топинамбур с корнями оскомины — «смотрел Москву». Но кислая ягода, как ни странно, боль в желудке притупляла.

Как-то в ужин подменял на вышке часового, Хлеб с Дальнего поля жестами позвал сменить его. Дождавшись часового, я поспешил к кашевару и Председателю.

Хлеб предупредил: «Прикорнул Батя».

Франца Аскольдовича я застал спящим на плащ-накидке. В обновке: широченные красные украинские шаровары, красные же сафьяновые сапоги; синяя поверх белого кушака блуза с чёрным бантом на груди. Зяма подарил «Уважаемому компаньону». В таких нарядах художники творили у мольбертов и поэты стихи читали с эстрад ресторанных в начале двадцатого века. Задолго до Хрона.

Рядом на плаще лежал комлог, не выключенный. Я знал, Председатель уединялся и затем, чтобы надиктовать что в диктофон. Наряды расписывает, учёт ведёт, отчёты пишет, воспоминания, наше житьё-бытьё фиксирует, доложил мне Хлеб.

Франц Аскольдович похрапывал, спал крепко, и я, тихо подобравшись, скопировал последнюю запись-ком с его комлога в мой. Перед сном на продскладе прослушал. С первых слов, понял, о чём записано — о вчерашнем с ним происшествии.

Фрагмент записи-ком скопированный из комлога Франца Аскольдовича:

…Пересилив нестерпимое желание закурить, я вонзил лопату в песок. Копал глубоко, добрался до слежалого пласта и в нём углубился на полметра. Опустился на колени в выгребную кучу и полез в ранец. Достал упаковку тушёнки — «оригинальную», не стандартного дизайна: не обычный для пищевых концентратов картонный «кирпич» с клапаном на углу или тюбик пластиковый с колпачком, нет. В руках я держал ёмкость, пластически сформованную из пищевой жести и графически оформленную в образе пингвина. Упаковка пуста — «пингвин» опустошён и сплющен.

Зяма когда первый раз этой тушёнкой угощал, Силыч, попав струёй содержимого себе в ноздри, чихая и кашляя, возмутился: «Какой дизайнер-болван придумал такое!». А кладовщик ведь добросовестно выполнил инструкцию для потребителя напечатанную под хвостом: свернул голову и высасывал тушёнку через клюв, надавливая на брюшко. Зяма, испугавшись гнева великана, растолковал инструкцию и научил в каких местах лучше надавливать — не под брюшком, а под крылышками, подмышками.

Сейчас в моих руках «пингвин» не только пустой, но и разрезан от шеи до промежности. В голове через уши пропущена бечёвка — как в амулетах. Связав концы на узел, повесил себе на шею. Достал из ранца ещё одну упаковку, эту полную тушёнки, и уложил аккуратно птицу (пингвин — птица, только нелетающая) спинкой на дно ямы;