Микки-7 - Эдвард Эштон

Если я умру сейчас, никакой следующий «я» из бака не выберется. Он уже здесь, и, несмотря на внешнее сходство, Восьмой отнюдь не моя копия.

Если честно, кажется, я вообще ему не нравлюсь.

* * *

Рециклер находится на нижнем уровне купола, в противоположной стороне от моего отсека. По правде говоря, идти туда недалеко, но сегодня путь растягивается до бесконечности. Коридоры пусты, и я, проходя по ним, слышу лишь звук собственных шагов и шум крови в ушах. Я не могу найти рационального объяснения, но нутром чую, что все складывается не в мою пользу. Последние шаги перед входом даются так тяжело, будто всхожу на эшафот.

Биорециклер — душа и сердце любой первопроходческой колонии. В него сбрасываются наши фекалии, черешки помидоров, картофельные очистки, кроличьи косточки и недожеванные хрящики, обрезки ногтей и остриженные волосы, использованные носовые платки и корки с заживших болячек, а в конце концов — наши трупы. После переработки он выдает взамен питательную протеиновую пасту, витаминный коктейль и удобрения для растений. Никто не жаждет питаться одной биомассой из рециклера, но при неблагоприятных условиях колония может бесконечно долго существовать только за счет нее.

Принцип работы рециклера состоит в том, что он разбивает на молекулы все, что сбрасывается в люк для трупов, а затем соединяет обратно во что угодно согласно заданной спецификации. На это тратятся неприлично огромные объемы энергии, но наша электростанция — это двигатель звездолета, работающий на антивеществе. Уж чего-чего, а энергии у нас всегда в избытке.

Я как раз заканчиваю вводить код допуска на контрольной панели, когда входит Восьмой. Подняв защитный кожух, я нажимаю на большую красную кнопку, и в центре помещения раскрываются лепестки затвора.

О таких вещах, как люк для трупов, мы стараемся думать поменьше. Я видел его открытым всего несколько раз, когда меня назначали дежурным по сбору мусора, но никогда не заглядывал внутрь. Не знаю, как вы представляете себе всепожирающую пасть топки, разжигаемой антивеществом, — может, по-вашему, из нее исходят ревущее пламя и серные испарения? — но на деле она работает бесшумно, ничем не пахнет и выглядит аккуратно, даже красиво. Поначалу видишь просто плоский черный диск, потом рассеивающее материю поле начинает захватывать пылинки, и они исчезают и ярких вспышках, которые кружат над ним подобно светлячкам.

С виду совсем не страшно.

Намного приятнее рассеяться, чем быть разорванным на части ползунами.

— Ну что, — говорит Восьмой, — ты готов?

Я пожимаю плечами:

— Думаю, да. Если честно, сейчас я жалею, что мы не вынесли этот вопрос на суд начальства, но давай поступим, как задумали.

Он улыбается и хлопает меня по плечу:

— Ты хороший парень, Седьмой. Жаль, что придется засунуть тебя в эту дыру.

Мое сердце дает перебой.

— В смысле — засунуть?

Улыбка сползает с лица Восьмого.

— Сам подумай. Ты что, хочешь свалиться в люк, находясь в сознании?

Хм. Веский аргумент. Трупы по-настоящему умерших погружаются в люк довольно медленно. Я не знаю, какова в действительности максимальная скорость поглощения, но при любом значении, меньшем бесконечности, разумнее всего быть без сознания или уже мертвым.

Восьмой встает рядом со мной и заглядывает в люк.

— Знаешь, — говорит он, — ты все еще можешь поступить как порядочный человек и добровольно самоустраниться.

— Конечно, — соглашаюсь я. — И ты тоже.

Он обнимает меня одной рукой за плечи.

— Но этого не произойдет.

— Да, похоже на то.

Диск снова чернеет. Наверное, пыль закончилась. Восьмой отхаркивает слизь из бака и сплевывает на диск. Она ярко вспыхивает, коснувшись границы поля, секунду шипит и исчезает.

— Возможно, процесс не такой безболезненный, как я думал, — замечает он.

— Точно, — говорю я. — Знаешь, я мог бы задушить тебя перед тем, как столкну вниз.

Он ухмыляется.

— Спасибо, Седьмой, ты просто воплощение человеколюбия.

Мы стоим и молчим. Такое чувство, что рука Восьмого у меня на плече становится тяжелее с каждой секундой. Наконец я сбрасываю ее и поворачиваюсь к нему лицом:

— Если мы оба готовы, начнем?

— Пожалуй.

Он поднимает левую руку. Я — правую. Мы одновременно сжимаем кулаки и начинаем отсчет:

— Один…

— Два…

— Три…

— Давай!

Сначала я задумал камень, но, услышав команду, сообразил, что он — это я. Значит, он загадал то же самое. Тогда нужно выбирать бумагу, так? А вдруг он тоже об этом подумал? Тогда он догадается, что я выберу бумагу, и выбросит ножницы. Это возвращает меня к камню, что и неплохо, потому что, пока мысли описывали круг, я так и не разжал кулак.

Я смотрю вниз.

Он выбросил раскрытую ладонь.

— Сожалею, брат, — говорит он.

Ага, сожалеет он.

Ну спасибо, мудила.

4

Когда я стоял на коленях над люком, в жалких десяти сантиметрах от рассеивающего поля, и передо мной маячила весьма реальная возможность превратиться в биомассу для голодных колонистов Нифльхейма, я снова задумался о том, правильно ли поступил, приложив большой палец к панели считывателя биоданных в кабинете Гвен Йохансен девять лет тому назад.

И даже сейчас мне пришлось признать: да, правильно. Незачем и спрашивать.

Покинув кабинет Гвен, я не пошел домой. Хотя мне очень этого хотелось: я устал, проголодался и мечтал о горячем душе. Однако я не мог показаться дома — по той самой причине, по которой не мог ответить отказом на соблазнительное предложение Гвен о возможном бессмертии, пусть даже в таком урезанном варианте. Видите ли, я попал в черный список Дариуса Бланка, и, насколько я тогда понимал, реалистичного способа быть вычеркнутым из него не существовало.

Корень этой проблемы — как, впрочем, если подумать, и большинства моих проблем — тоже заключался в Берто.

Берто был единственным человеком на «Драккаре», которого я знал до того, как сдал образец ДНК Гвен и вручил другим право распоряжаться моей жизнью. Мы с Берто познакомились в школе. Он был высоким, спортивным и на удивление симпатичным парнем, если учесть, что из него в итоге выросло, а я… я был таким же, как сейчас, только ростом поменьше. Мы сдружились на почве любви к симулятору полетов — который Берто освоил на уровне аса за час, а я так и разбивался до самого выпуска — и ненависти к школьной администрации. В моем случае ненависть была взаимной: их бесило, что я одержим историей, вместо того чтобы изучать полезные предметы. Зато Берто, несмотря на наши совместные усилия, учителя обожали как родного сына. В десятом классе препод по высшей математике предупредил Берто: если он хочет полностью раскрыть свой потенциал, ему не стоит проводить со мной так много времени.

Думаю, мой друг воспринял это