Гибель Киева - Валерий Грузин

Александр зашёл в свой кабинет, который делил с двумя коллегами. Барбара познакомилась с ними, обнюхала углы и закоулки и с большими трудами забилась под стол, едва не перевернув его, в виду недостатка пространства, долго там устраивалась и, наконец, с ворчанием умостилась, навалившись хозяину на ноги. Но стоило отвориться двери, как она чёрной молнией вылетела из своего укрытия. Сунувшийся было в кабинет Анатолий, будучи от природы человеком грузным и посему медлительным, против всех ожиданий молниеносно выскочил в коридор, захлопнув двери с невероятной скоростью. Всё случилось столь быстро, что никто не успел толком зафиксировать в памяти, что же произошло на самом деле.

Немного погодя, восстанавливая ход событий и сравнивая реакцию человека и собаки, кто-то утверждал, что Барбара, как разъярённый конь, встала на дыбы; кто-то настаивал на том, что она цапнула медную ручку; кто-то подметил, что от прыжка собаки дверные засовы заскрипели, а сами двери затрещали, но все сошлись на том, что догиня взяла кабинет под охрану, и что отныне на его дверях не стоит вешать табличку «Без стука не входить!», а на столах можно спокойно оставлять пачки денег. Общее мнение было таково: Барбара ничем не уступит собаке Баскервилей, и посему с такой собакой можно заходить в два часа ночи в любую подольскую подворотню.

Знаток киевской старины Анатолий никак не мог прийти в себя даже с помощью корвалола и требовал от Александра компенсации в виде дагестанского коньяка.

Александр поглаживал собаку и думал: с тех пор как они познакомились, не минуло и суток, а она уже взяла под защиту и его самого и его имущество. В чём причина её рвения? Что сработало? Развитый за тысячелетнюю историю существования этой породы инстинкт охранника или стремление показать новому хозяину свои достоинства? Что же ты, собака, делаешь? Зарабатываешь косточку или боишься, чтобы тебя не бросили?

Я ничего я не зарабатываю. Моя работа – охранять вожака, его дом и то, что в доме. Я буду это делать всегда и везде, даже с перерезанным горлом. Эта работа для меня важнее еды. Я пусть он это знает.

Кабинет у них был не начальственный, но всё же особый. Ещё бы, обитавшая в нём троица обозревателей редакционным людом почиталась за «мозговой трест». Отношения внутри этой троицы не то чтобы были натянутыми или там неискренними, отнюдь нет, они просто не были ни близкими, ни доверительными. Соперничество? Зависть? Ревность? Да, всё это присутствовало, но не в смертельных дозах. Ну не сложилось братства, и всё тут.

Политический обозреватель Владимир был хорош собой: высок, худощав, франтоват. Его узкое удлинённое лицо слегка портили излишне крупноватые и чуть больше нужного выгнутые передние зубы, отчего в его облике иногда возникало нечто лошадиное. Зная об этом, он редко улыбался. И вообще был строг. Носил исключительно белые рубашки и однотонные галстуки. За волосами следил особенно тщательно, не позволял себе, как остальная журналистская братия, зарастать, аккуратно и без глупостей выкладывал причёску на бок, а старомодный пробор его парикмахер прочерчивал острой бритвой.

Он от природы был слегка заносчив, ну а после посещения министра обороны, собиравшегося баллотироваться в парламент и посему нуждающегося в интеллекте гражданского лица, способного выстроить его избирательную кампанию, и вовсе задрал нос. Ни выпить вместе, ни занять денег, ни посплетничать. Не удивительно, что царившие в редакции простецкие нравы на него как бы не распространялись. Его открыто недолюбливали, но где-то уважали.

Другой сосед по кабинету – законник и моралист Валентин, кроме редкостного отчества Виссарионович обладал двойной фамилией.

Киев это вам не Санкт-Петербург. Тут человек с фамилией Мещерский-Барский вызывает подозрение. У такого человека даже кума, наверное, нет, и сала он уж точно не ест. Хотя сало Валентин Виссарионович как раз обожал. Он вообще любил поесть и в обед умудрялся оббежать Житний рынок и притащить оттуда какой-нибудь кендюх.

Это был низкорослый тучный человек с обширной лысиной и венчиком абсолютно чёрных волос, с крупными ясными чертами лица и умными карими глазами. Он был умён и не только потому, что мог написать в анкете «кандидат философских наук», а ещё и потому, что умел слушать больше, чем говорить, что в журналистской среде большая редкость. Но, как всякий, рождённый под знаком скорпиона смертный, увлекался самоедством, вечно сомневался сам, сеял сомнение в других, мастерски убивая решимость тех, кто целеустремлённо шагал к своей цели, поэтому с ним любили выпить, стрельнуть у него двадцатку, почесать языки о том о сём, но только не о деле.

Добившийся же права на свободный полёт Александр, о чём мечтал каждый газетчик, воспринимался как ходячий миф, ну а появление Барбары, похоже, выводило его статус на запредельную высоту.

Вот такие разные и непохожие собрались они в одной комнате, в которой ещё многое произойдёт, а может, и судьба Киева будет решаться. Но пока до этого не дошло в двери осторожненько постучали.

Расположившаяся на полу между столами Барбара навострила уши, так что Александр поспешил к ней. В дверях возник всё тот же Анатолий.

– Так как насчёт компенсации? – не столько вопрошал, сколько требовал киевовед. – Твой монстр, кажется, отколол мне кусок сердца. Только коньяком можно приклеить.

– Ты же знаешь, собака не любит пьющих. Даже коньяк. Даже дагестанский, – парировал Александр.

– Ладно, пошли покурим. Может, сойдёмся на закарпатском, – предложил Анатолий, едва заметно подморгнув левым глазом.

Александр уловил, что подмаргивание не осталось незамеченным. С равнодушным видом он сунул в карман пачку сигарет и направился было к двери, когда его остановил размеренный голос Владимира.

– А волкодав? Ко мне должен зайти депутат, и не хотелось бы встречать его неподобающим образом, – Владимир всегда старался говорить чётко и бесстрастно, понижая тембр до баритональных ноток, хотя по жизни природа определила ему исполнять партию тенора.

– Ладно, встречай подобающим образом, – не стал уговаривать его Александр.

Они вышли во двор, и Барбара удивила его ещё раз: она чётко заняла позицию между ним и Анатолием, как бы создавая своим телом защитный барьер.

– Давай твои панские, – вытаскивая из протянутой Александром пачки Rothmans International сигарету с золотым ободком, Анатолий обвёл цепким взглядом редакционные окна, выходящие во двор. – Тут такое дело, тобой интересовались.

– Надеюсь женщина? Хорошенькая?

– Да нет. Двое мужиков. Из ГБ. Я их за версту чую. Спиной. – Анатолий прикурил от зажигалки, оберегая пламя своими руками так плотно, что едва не обжёг ладони.

– Я же говорил, – несколько раздражённо напомнил ему Александр, защёлкивая крышку своего «зиппо», – эта зажигалка с ветрозащитой. Ну и что они хотели?

– Вот этого не знаю. Но думаю, пришли по твою душу, – Анатолий закашлялся. – Красивая сигарета. Душистая. Но моя «Прима» лучше. Да и дешевле. Они у главного час проторчали, а кадровик твоё дело притаскивал. Когда я сунулся к шефу, оно на столе открытым лежало. Так они его сразу газетой накрыли. И замолчали враз. Нехорошо замолчали.

Анатолию можно было верить. Эти дела он знал. В советские времена его и обыскивали, и в КГБ таскали, и сажали, и с работы попёрли, да так, что нигде, кроме котельни, устроиться не мог. С тех пор ни о какой политике и слышать не хотел – только история. Раскапывал о Киеве невероятные вещи. Как и Александр, любил времена просвещённых монархов, которые прислушивались к поэтам, и не любил современных мужланов в «мерседесах», карьеристов, казнокрадов и взяточников, равнодушных и глупых горожан, которым на уши «вешали лапшу» и они её покорно оттуда снимали и обречённо пережёвывали.

Александр смотрел в его уставшие глаза, на его мятый твидовый пиджак, заколошмаченный турецкий свитер и думал: «Вот с кем можно в разведку идти». И, будто прочитав его мысли, Анатолий неожиданно завернул:

– А Владимир твой – блядь. Да и в блядской комнате вы сидите. Впрочем, как и все мы. – Он растоптал окурок и вдруг с каким-то озарившим его вдохновением начал рассказывать о том, что знал и любил. – Я тут раскопал. На нашем здании, оказывается, красный фонарь висел. В середине девятнадцатого века тут весь квартал – одни красные фонари. Некрещёные еврейки открывали один за одним заведения, дающие такие проценты, о которых не могли мечтать торговцы ценными бумагами и водкой. Канава стала единственным местом скопления публичных домов, так что жить там сделалось почти неприличным. Когда Муравьёв в Киев приехал, он первым делом выселил падших дев с Андреевского спуска на Подол – за Канаву, которая тогда разделяла нынешние Верхний и Нижний Вал, а затем уговорил генерал-губернатора закрывать их хотя бы на выходные. Так недовольные киевляне окна камнями побили. А потом их вообще выперли за город, на Ямскую. «Яму» Куприна, небось, читал?