Пиноктико - Александр Мильштейн

Вот поэтому история, рассказанная мне отцом, — единственноe, что тебе понравилось, неведомый читатель, из всех моих записок, я прав? — мне теперь так не нравится.

Когда и так то и дело возникают сомнения… Когда я чувствую себя скорее волной, чем частицей…

При этом волной, описываемой так называемой вырождённой системой уравнений…

Одним соотношением — неопределённости…

И когда вдобавок эту систему ещё и лишают начальных условий…

Не обязательно быть физиком, чтобы понять, что я имею в виду, слова — это такое дело… Говорят сами за себя… Я же тоже не физик и не лингвист… Не волна и не «элементарная частица»… Я вообще никто… Но просто волны — самое близкое мне сейчас и неранящее душу…

Только эта зелёная полоса воды и кажется реально существующей, я присаживаюсь к Изару в разных местах по-турецки, смотрю на бегущую воду, и только в эти минуты или часы — я не засекаю время, не делаю засечки на деревьях — мне хорошо, мне правда не так уж и плохо…

Я вижу, как кто-то невидимый успевает писать на воде тонким прутиком… Такие завихрения в потоке, а когда я перевожу через полоску травы взгляд на брусчатку, она выглядит как окаменевшая вода….

Особенно после того, как я видел у Гарлахинского ручья детей, сидевших по обе стороны потока с белыми альбомами…

Ну а что они ещё могли рисовать, если одни сидели на одном берегу, а другие на другом, и смотрели как бы друг на друга…

Но присмотревшись, я понял, что они поглядывают не друг на друга, а вот именно на ручей…

А значит, его и рисуют…

Я ехал мимо на велосипеде, ясно, что мне очень хотелось заглянуть в их рисунки, но я вовремя не затормозил, а возвращаться было как-то совсем уж глупо… И вскоре я собирался обратно, так что я подумал: на обратном пути…

Но когда я ехал обратно, их и след простыл… Тут-то я и остановился, мне странно было, что они так быстро исчезли, рисовать воду не так просто…

И тут я заметил под ногами у себя эту старую брусчатку — камни уже почти полностью ушли в землю, и осталась вот именно сетка, как будто расчертили земляную дорожку прутиком… Это такой вид брусчатки, при котором ряды камней не прямые, а расходятся веером… Очень похоже на рисунок ручья, право слово…

И всё же мне было жаль, что я не увидел того, что нарисовали эти дети… Я вспомнил, что некоторые из них положили раскрытые альбомы на спины других мальчиков и девочек, от чего у тех как бы выросли белые крылья… Я не уверен, что это вообще были дети, а не стайка усердных ангелов…

Но тогда они вполне могли отложить альбомы и нарисовать ручей на земле…

«Язык булыжника мне голубя понятней», — прочёл я недавно у Мандельштама…

В магазине «Dichtung und Wahrheit» стоит на втором этаже его полное собрание…

После этого я долго сидел на траве, глядя на воду в каком-то странном состоянии, похожем на приход… Но это был не приход…

Может быть, под мостом мне теперь вообще самое место — уртюп своим животным инстинктом это почувствовал — что можно с кем-то поменяться местами…

И я решил, от нечего делать… Или — чтобы защитить себя… То ли от Уртюпа, то ли от манифестаций Ничто…

Что-то всё-таки попытаться разузнать — о своих начальных условиях…

С этой целью я и разыскал в телефонной книжке Феликса Шварцхольцера.

— Нет-нет, никто между нами не пробежал, забудь… Просто прошёл период в его жизни под названием «Дружба с Феликсом», ну и в моей, соответственно, с Ахимом Айгнером… Может быть, он стал слишком занят… Но не заносчив, нет… В общем, не стоит об этом и говорить, мы навсегда остались друзьями, точка.

— О’кей, — сказал я.

— Так что же ты хотел у меня узнать?

— Феликс, прости, дорогой, у тебя нечем смочить горло? — сказал я.

Феликс встал, протопал к холодильнику и достал оттуда две бутылки «шнайдера». Глядя на него, я подумал, что они ведь ровесники… Хотя в это трудно поверить… Казалось, что Феликс — отец Ахима и соответственно — мой дедушка… Он весь был седой, толстый, он шумно дышал и сильно потел… при этом пот имел характерный, с детства знакомый мне запах…

Он переливал пиво в бокалы, наклоняя их под 45 градусов, чтобы всё не превратилось в одну сплошную пену…

Я сделал глоток и сказал: «Феликс, перед смертью Ахим…».

Нет, было немного не так… Я не думал так подробно всё это пересказывать, я вначале спросил: «Феликс, это правда, что Ахим меня нашёл?», но Феликс потребовал, чтобы я для начала выложил всё, что мне было об этом известно.

Впоследствии я об этом пожалел. Я подумал, что у старых друзей могли ведь существовать определённые договорённости на все случаи жизни. Ну, вроде того, как заведомо дают алиби другу при расспросах женщины: «А правда ли, что Феликс вчера был у тебя?..»

Но Феликс сказал следующее: «Я должен убедиться, что ты действительно это услышал от Ахима. Может, ты просто слышал звон, да не знаешь, где он? Потому что Ахим взял с меня слово. Я договор с ним кровью подписал, да-да-да, не смейся… Что никогда и ни при каких обстоятельствах… Я этого не выдам — никому в жизни… Но тут вроде бы другой случай, ты сам сказал… Вот поэтому мне и надо подумать».

— Да не о чем думать. Ты ведь мне уже на самом деле всё сказал, — ответил я. — Спасибо, дядя Феликс. Prosit!

— Ничего я тебе ещё не сказал! — громыхнул Феликс о стол, — откуда ты знаешь, о чём меня просил не говорить Ахим? Может быть, это гораздо сложнее, чем ты думаещь. А посредством слухов это всё может превращаться в какие угодно… притчи… во языцех… имеющие очень мало общего с тем, что было на самом деле… Я храню твоё Geburtstags-Ur-Kunde[17], Йенс, уже столько лет, что, уж поверь, немного в курсе того, во что эта история способна трансформироваться…

— Но ты же говорил, что никому на свете… Так ты предатель, дядюшка Феликс?

— Нет! Я никому не проговорился… Но даже в отдельно взятой голове, Йенс… Когда я возвращался к твоему Urkunde — невольно, мысленно, — я каждый раз видел всё это как-то по-новому… Там мерцал какой-то новый смысл… А так как много воды утекло с тех пор, иногда мне казалось, что всё это и было… метафорой.

— Метафорой чего?

— Да чего угодно! Например, последнего времени! («Endzeit»).

— Слушай, Феликс, ты учился, случайно, не вместе с Вимом Вендерсом?

— Нет, я закончил раньше его на два года… А почему ты спросил?

— У вас похожие образы, цитаты…

— Ну нет, я не думаю…

— Ты не думаешь, а я знаю. Ладно, так значит, как я и предполагал, это была метафора. А метафора — это «повозка» на греческом… Ахим решил меня отправить в странствие — подтолкнул тележку, она покатилась…

— Нет, ты не прав. Дай мне подумать.

— Зачем тебе думать, Феликс?

— Мне нужно понять, что сделал бы Ахим, будь он сейчас на моём месте. Давай ещё выпьем… сказал он. Встал и направился к холодильнику.

— Йенс, — сказал он через какое-то время, — всё было так, как Ахим сказал. Всё так и было.

— Ладно, спасибо за откровенность. Хотя… Разве Ахим не мог и тебе соврать?

— Нет, — сказал Феликс.

— Как ты можешь быть уверен?

— По очень простой причине…

— Ну — и? Что за причина?

— Мы нашли тебя вместе с Ахимом.

— Ты что, тоже работал в охранной фирме?

— Ну да, подрабатывал… Почему ты смеёшься?

— Так, просто смешно, все вдруг оказались охранниками…

— А ты как думал? Prosit! Сейчас вон вообще всех социальщиков хотят использовать для патрулирования… в качестве мер по борьбе с терроризмом… Тебя ещё не привлекали?

— Феликс, я не безработный.

— Ахим мне говорил…

— Я не знаю, что тебе говорил Ахим. Я в академическом отпуске, хальт…

— Ну тогда я его неправильно понял. Да всё равно, министра, который это предложил, все осмеяли. Ты представь себе этих торчков и алкашей с повязками, роющихся в чужих сумках… Вот это был бы цирк!

Я представил себе Уртюпа с повязкой на плече… Нет, это было бы не смешно, совсем не смешно, нет…

— Там была какая-то картина в тот момент? — спросил я у Феликса.

— В какой такой момент? — сказал он, вытирая то ли слёзы, просочившиеся сквозь смех, то ли пиво…

— Когда я приземлился в этот самый «приёмник»… Ну куда меня родная мать закинула.

— А. Нет. Или была, но не музейная… То есть какая-то ерунда… Я вспомнил: акция как раз тогда началась — примерно в то же самое время.

— Какая ещё акция?!

— Ахим не рассказал? Художники, когда узнали, что в городе открыли пункты для приёма краденых музейных ценностей, устроили акцию «В пинакотеку с чёрного хода!». Они стали бросать туда свои картины… Нет, вряд л и они надеялись таким образом попасть в музей… Но им бы только почудить, ты же знаешь эту братию. Поэтому пункты вскоре закрыли — они были доверху заполнены штабелями мазни, которую никто никогда не крал и не украдёт… Знаешь, ты вовремя там появился, Йенс, чуть позже — и тебя бы забросали холстами, хе-хе… А некоторые и рам не жалели — дубовых!.. Согласись, что это невероятная история, Йенс, мальчик!