Лубянская империя НКВД. 1937–1939 - Жуковский Владимир Семенович

Иосиф Маркович Островский был личностью не только, по-видимому, колоритной, но и весьма могущественной. Последнее вытекает из объема работ АХУ, который выходил далеко за рамки чисто ведомственных потребностей Лубянки. Я, например, вспоминаю рассказ отца, что его управление занималось ремонтом Большого театра. Отец при этом не без гордости поведал, как он преодолел сопротивление оппонентов, которые не хотели (или не рекомендовали) браться за эту работу, поскольку здание Большого якобы не представляет собой архитектурной ценности.

Вот и при Островском (интересные сведения о нем сообщает в своих мемуарах7 кадровый чекист М. Шрейдер) строительный отдел Управления ведал возведением здания гостиницы «Москва», дома Совнаркома (где ныне обосновалась Государственная Дума) и т. д. Поручалась И.М. также организация «приемов» и банкетов.

Вождь, который, как известно, таких мероприятий не чурался, однажды даже произнес тост за «…товарища Островского. Предлагаю выпить за здоровье этого замечательного организатора и хозяйственника, который своим самоотверженным трудом обеспечивает всем необходимым не только начсостав ОГПУ, но и нас, грешных работников Центрального Комитета!»

Островского расстреляли не только как человека Ягоды, но и, по мнению Шрейдера, за слишком большую осведомленность о личной и интимной жизни Сталина.

Новая должность отца с первого взгляда повышением не казалась, но, видимо, Николай Иванович твердо решил включить С.Б. Жуковского в свою «команду», а для исходной позиции годится и АХУ. Во всяком случае, рассказывая за семейной трапезой о каком-то собрании, куда отца привел замнаркома кадровый чекист М. Берман, родитель пояснил — «это мое начальство» — и добавил — «но начальство относительное». Все же на очередном посту отец проработал, не ленясь, до июля 1937 г.

С переселением на Лубянку материальные условия жизни резко улучшились. В то время даже второстепенный сотрудник органов мог жить лучше, чем достаточно высокопоставленный работник партийного аппарата. Если раньше мы вместе с тремя семьями других видных партработников летом занимали одну скромную дачу без удобств, то теперь отцу была предоставлена великолепная двухэтажная дача, зимняя, со всеми' удобствами, инкрустированной мебелью, хрустальной посудой, бильярдной, теннисным кортом, гаражом.

Отец был скромным человеком и никаких материально-направленных инициатив не проявлял. Просто он въехал в дачу своего предшественника и вообще пользовался тем, что положено и отказаться от чего было бы вызовом. Как-то, будучи в кабинете Ежова, где находился и Шкирятов, отец полушутя сказал, что вот он дополнительно получает шестьсот рублей ежемесячно как депутат Верховного Совета РСФСР, и что эти деньги ему не нужны. «Что значит «не нужны», — сердито возразил Шкирятов, — дают, — бери».

Кстати, мне вообще трудно вспомнить, когда в те годы взрослые раскошеливались. Одежда шилась в каких-то закрытых ателье, продукты доставлялись из стола заказов («Стрела»), книжные новинки выписывались по особому лимиту. Когда отца назначили заместителем наркома, персональная машина была предоставлена и его жене.

В то же время сказать, что вся эта роскошь заметным образом повлияла на основной образ жизни и психологию супругов, никак нельзя. Лена продолжала активно заниматься научной работой, уделяя притом немалое внимание детям (к тому времени появился еще сын); конечно, днем малыши оставались на попечении няньки.

Отцу даже стало труднее. Я имею в виду режим суток. Если раньше отец, по-людски, уезжал на работу утром, а возвращался вечером, то теперь все пошло наоборот: в наркомат — за полдень, домой — часа в три-четыре утра. Правда, каких-либо дополнительных сложностей, скажем, в контактах с приятелями, не возникло. Дело в том, что близких, постоянных друзей у отца — по крайней мере в те годы — не было. Он, правда, мог внезапно затащить к обеду случайно встреченного школьного товарища, но происходило это редко. Что касается сослуживцев, то отец даже гордился своим правилом: никогда не водить тесной компании ни с начальниками, ни с подчиненными. За те периоды, которые мне довелось провести в семье отца, я не помню ни одного мало-мальски многолюдного застолья.

В свободное время отец старался не забывать о «мышечной радости»: летом, по-прежнему, играл в волейбол-итальянку, зимой — катался со мной на лыжах. Играл в бильярд. Все это на даче, в Серебряный бор ездить перестали. Пристрастился еще отец к вождению автомобиля, так что иногда отпускал шофера, самолично проделывая маршрут «служба — дом» и обратно. Случались забавные недоразумения, когда при встрече за начальство принимали не отца, находившегося за рулем, но шофера, сидевшего рядом.

Уделялось время также интеллектуальному отдыху — чтению, театрам. Сенсацией тех лет была «Анна Каренина» во МХАТе. Отец не только сам пошел с Леной, но достал билеты и матери. Помню его суждение о спектакле:

— Выделяются своей игрой Хмелев и Тарасова. И где-то далеко от них отстоит Прудкин… (Бесспорно, роль Вронского не отвечала характеру таланта этого артиста.)

Посмотрев во МХАТе же инсценировку «Пиквикского клуба», отец, будучи сам высоким и длинноногим, небезуспешно подражал походке Массальского в роли Джингля.

Не видно было, чтобы специфика работы или занимаемое положение отразились на личности отца. Людей он уважал, как прежде. Однажды мы, едучи на машине, задержались у ведомственной поликлиники, куда отец с Леной пошли за какой-то справкой. Вернулись они возмущенные — старуха в регистратуре наговорила им грубостей.

Однако отец быстро отошел и стал размышлять вслух, что когда, подобно этой старухе, десятки лет сидишь на таком беспокойном месте, то превращаешься в комок нервов. В другой раз отец рассказывал о письме к нему доктора Никулина, одного из виднейших педиатров, который состоял в штате поликлиники НКВД. Письмо было ответом на жалобу сотрудника, чей сын, находившийся под наблюдением Никулина, умер. С видимым уважением к чувствам врача отец по памяти цитировал его слова: «Если отец умершего ребенка жалуется, его можно понять, но это не значит, что он прав».

Недавно ставшая доступной российскому читателю книга эмигранта-«невозвращенца» А. Бармина позволила мне несколько расширить свое представление о Жуковском-старшем, так сказать, взглянуть на него со стороны Ильинки, где помещалась КПК1 (с. 282).

В середине тридцатых годов, когда Бармин возглавлял трест «Автомотоэкспорт», по чьей-то халатности в аппарате Розенгольца до него (Бармина) не довели решение Политбюро об увеличении экспорта грузовиков в Персию. Последовал вызов в КПК. «Один из заместителей (?) Ежова, Жуковский, сурово отчитывал меня.

— Моей вины здесь нет, — пытался защищаться я. — Мне не сообщили об этом решении…

— Незнание закона не оправдывает его нарушение…

— Все равно это решение не могло быть выполнено потому, что Советско-Персидский банк не дает нам больше кредитов.

Этот ответ вызвал ярость Жуковского. Он не привык, чтобы с ним спорили. Позже я узнал, что от тех, кого он вызывал для допроса, ожидалось, что они сразу будут признавать себя виновными. «Не может быть выполнено!» — эту фразу просто нельзя было использовать применительно к решениям Политбюро».

Вдумчивая оценка ситуации, описанной Барминым, приводит к мысли, что оправдывать Жуковского не требуется. Он правильно, то есть в соответствии с «предлагаемыми обстоятельствами», вел свою роль. Поменяй — с помощью волшебной палочки — двух собеседников местами, и Бармину пришлось бы действовать в принципе точно так же, как за минуту до этого поступал его антагонист. Иначе — «развал работы» и позорное изгнание со своего поста, а этого нормальные люди стараются обычно избежать. Другими словами, существовала Система с ее писаными и, главное, неписаными законами, которые (особенно вторые) следовало выполнять неукоснительно. Так, например, уже лет двадцать спустя требовалось единодушно поносить «Доктора Живаго», хотя читать его не давали.