Дальний Лог. Уральские рассказы - Наталья Викторовна Бакирова

– А что тебе любовь – орден, что ли, чтоб за подвиги награждать? – проворчала Фомина. – Тут уж на кого бог пошлет… Судьба.

Она тоже сделала глоток.

– И театр – это судьба, Соня. Кого-то убивает. Обычно не зрителей, конечно. Но Вадик был особенный, ты знаешь. Может быть, мне не стоило его в труппу брать. Я не педагог. Не дефектолог. Я не знаю, как действует искусство на такие вот… души. Искусство действует! Понимаешь? Не ты. Ты – провод, по которому этот ток бежит… Вот он встретился с искусством – и не пережил. Но встретился! Смог! Что-то почувствовал! Не все на это способны. Допивай.

Фомина подвинула Соне початую плитку шоколада.

Прав Борис, прав. Всегда был умен, как бес. Наркотики, убийства на бытовой почве… А что людям делать-то еще в этих вшивых городишках? Куда им идти? Кто им что покажет? Да и захочет ли еще он, такой, пойти куда-то, когда у него душа – спит? А вот на соседа посмотреть, на собутыльника посмотреть – захочет! И придет в театр, в наш театр придет, где этот его сосед-собутыльник играет, – что-нибудь и стронется, глядишь, в спящей-то душе.

В конце концов, жизнь сложилась как надо. Долго бы я в той же Москве продержалась? Да меня б там сожрали мои амбиции. Я бы там жопу рвала на германский крест, чтобы стать лучше всех. И с моим темпераментом валялась бы сейчас где-нибудь в Склифосовского. Так что все правильно сказал Борис. В Баженове я на месте, и дело мое там – большое. Ну а что в режиссуре я кое-что понимаю, это вот даже Вадик доказал.

Эх, Вадик, Вадик…

⁂

Народу на похоронах было немного. Оно и понятно: родных у Королевича пшик, а друзья… какие у него могли быть друзья? Стоял какой-то парень, руки в карманы, щека оттопыривается, как будто за ней леденец. За спиной гитара. Петь он собрался тут, что ли?

Ирина Каримова – кто-то позвонил ей – пришла, прятала лицо на груди Николая Палыча, ревела тихонько. У Любы тоже лицо было в слезах.

Соня не плакала. Рядом с ней переминался с ноги на ногу хмурый Сазонов.

И цветы, цветы… гроб утопал в них.

– Как на премьере… – прошептал кто-то.

– Спасибо, дети, что пришли, – сказала Фомина. – Простимся с Вадиком. Он был светлая душа и умер светло. Все люди покрыты коркой. Толстой коркой… Не прошибить. А он был – без кожи.

Под эти слова гроб опустили в землю.

Соня и Сеня одновременно отошли от могилы.

– Какая-то фигня у нас получается, Сонь… – сказал Сазонов. – Уж слишком мы разные.

– Да уж. Ежик плакал, кололся, но продолжал лезть на кактус.

Сазонов ухмыльнулся, привлек к себе Соню и поцеловал в макушку. Как он это сделал, неясно: они ведь были одного роста.

Фомина смотрела, как на могиле ставят деревянный высокий крест, укрепляют фотографию. С фотографии застенчиво улыбался Королевич, странно не похожий на себя. Жизнь кончилась – началась память. Память! Она всегда приукрашивает человека или, наоборот, чересчур очерняет. Память изобилует лакунами, а иногда хранит то, чего и не было вовсе. Иными словами, она – тоже искусство. Теперь Королевич принадлежал искусству полностью.

Когда-нибудь ему будет принадлежать и она, Римма.

– Римма Васильевна… – Каримова с зареванным лицом подошла к ней. – Я понимаю, что сейчас не очень удачный момент… И много всякого было между нами… Но я бы хотела вернуться в театр.

– Конечно, моя девочка. Конечно.

Солнце выскользнуло из-за кладбищенских берез, свет охватил их. В воздухе носились пушистые семена иван-чая.

Один день долгой жизни

Они любили друг друга. Потом изменяли. Потом раскаивались. И кончали жизнь в решительной автокатастрофе. Чтобы быть в курсе этих дел, Апраксия Вячеславовна вставала в полседьмого утра.

В полвосьмого серия заканчивалась, а делать было нечего. Снова ложиться спать – ни то ни се; к Марии за молоком – рано… Заправляла кровать: стелила поверх белья жесткое голубоватое покрывало, взбивала подушки, ставила одну на другую (верхнюю – треугольником), сверху набрасывала накидку. Потом шла на кухню. Там ее обычно подстерегали. Легкое шуршание на полатях, и – бац! – на голову Апраксии падает крепкая золотая луковица.

– Васька! Я т-те дам, задрыга!

Она берет кочергу и выкатывает луковицу, ускакавшую под стол. Хороший лук нынче. Убрать бы его с полатей-то, но Татьяне все некогда, а самой Апраксии, конечно, туда не залезть.

Есть не хочется, но она наливает вчерашнего чаю, достает кусок хлеба, мажет маслом, садится за стол и вяло жует, глядя в окно, за которым соседский заснеженный огород. «Что у них на этой грядке было посажено? – вспоминает Апраксия. – Капуста? Нет, не капуста… А что тогда?»

Поев, она возит тряпкой по выцветшей липкой клеенке, споласкивает чашку, надевает валенки, фуфайку, платок и идет в сарай за дровами.

Мягко валится с неба снег. Ветра нет совсем, и потому снег валится беспошлинно, свободно. Ни в ком, ни в чем больше нет такой свободы. «Да… – думает Апраксия. – Снег еще этот… Разгребай теперь!» Ее валенки оставляют рыхлые следы.

Вернувшись в дом, Апраксия обрушивает дрова перед печкой – мелкий древесный мусор разлетается по полу. С трудом распрямившись, опирается рукой о холодный печной бок. Стоит, отдыхая. Ей жарко.

– А может, не топить? – сомневается Апраксия.

Смотрит на Ваську, который сел на порог и чистит морду лапой – намывает гостей. Татьяна, поди, придет. Больше-то некому.

– Не надо, говоришь, топить? Правильно! Завтра затоплю. А теперь – за молоком… Где-то у меня тут корки хлебные были для коровы… Слышь, Васька? А ну, геть с порога!

Мария выставляет Апраксии заранее приготовленную банку. Ненадолго задумывается и, буркнув что-то себе под нос, дает еще одну – с обратом. Это ее благодарность за корки хлеба. На самом деле она не Мария, но вся улица зовет ее так. Настоящее татарское имя Марии трудно выговаривается – она из тех, высланных, что появились тут в конце войны. Апраксия по дороге домой пытается хотя бы просто вспомнить это имя, но нет… Не дается чужое сочетание звуков.

Немного отдохнув и налив Ваське молока, которое он лакает, мелькая колбасного цвета языком, Апраксия собирается в магазин. Надевает перед зеркалом песцовую шапку. Песец так пожелтел, а у шеи потерся, что дочь однажды сказала: «Мама! В твоих песцах только из подворотни выглядывать!» – и на прошлый день рождения подарила шапку из норки. Эту шапку Апраксия не носила. Берегла: той же дочери сгодится.