Ограбление по-беларуски - Пилип Липень

С приятностью в мыслях Лявон прилёг на диван и вскоре задремал. Закат он проспал, но ничуть не огорчился, поскольку впереди было ещё неограниченное количество закатов — главное, что выход на крышу найден, и путь проложен.

В пятницу вечером, возвращаясь домой, Лявон нашёл мобильник. Были нежные сумерки, пахло листьями, колыхались тени от фонарей. Телефон лежал у стены кинотеатра, под афишей, рядом с шевелимой ветерком газетой. Лявон, заранее жалея, что телефон пострадал от падения, подобрал его на руки. Наверное, он дорогой, подумал Лявон. Хотя может и дешёвый, я же не разбираюсь. Он попытался посмотреть на телефон глазами хуторянки и остался доволен. Небольшой и плоский, но тяжёлый для своих размеров, спереди металлический, а сзади чёрный, с маленькими узкими кнопками. Теперь надо понять, как его включать. А что, если его засекут, когда телефон включится? Он слышал, что можно запеленговать ворованный телефон. Но сейчас поздно, все связисты спят, милиция спит. Лявон осторожно нажал на цифру 1. Экран телефона тут же засветился фиолетовым, плавно набрав яркость и показывая чёрную единицу. Лявон первый раз в жизни держал в руках телефон и не знал, что с ним делать дальше. Через несколько секунд экран стал гаснуть, и, чтобы зажечь его, он надавил кнопку 2.

В это время со стороны проспекта послышались смех и голоса, потом быстрые шаги. «Это за телефоном», — подсказало Лявону предчувствие. Мелькнула мысль, что можно успеть скрыться с относительно чистой совестью, ведь голоса совсем не обязательно принадлежат хозяевам мобильника, и он не обязан их ждать. Но, гордо отогнав эту мысль, Лявон остался на месте, с досадой и разочарованием ожидая приближения голосов. Экран мягко погас, и Лявон снова нажал на цифру 1. Наконец из-за угла появились двое. Они размахивали банками с алкогольным коктейлем, напевали что-то, смеялись и шутливо дрались. Увидев Лявона, один из них закричал:

— Дружище, спасибо! Как хорошо, что ты нашёл мою трубу! Этот урод Казик толкался, и я её выронил!

Они подбежали к Лявону и благодарили, перебивая друг друга. Он уже отдал телефон и теперь смотрел сквозь их головы вслед удаляющейся хуторянке. Уходя, она посмотрела ему в глаза, и он пытался интерпретировать выражение её глаз: то ли разочарование, то ли одобрение, то ли что-то ещё, едва уловимое. Казик предложил ему коктейль, но Лявон холодно попрощался и двинулся, ускоряя шаг. Через минуту его нагнал хозяин телефона, не-Казик, и сунул ему в руки компакт-диск. «Прости, чувак, больше нечем тебя отблагодарить. Но это очень хороший диск! Обязательно послушай его!» Лявон небрежно кивнул и сунул диск в рюкзак. Его покоробило обращение «чувак», и парочка стала ещё более отвратительна. Было и очень жаль телефона, и неприятно от того, что жаль. «Как это унизительно, — думал он по пути домой, — Нуждаться в такой глупости, как телефон, и не иметь возможности обладать этой глупостью». Лоб его хмурился. Он представлял, как Казик и не-Казик оказываются охранниками или кассирами в банке, который они с Рыгором грабят, и он с лёгкой душой сдвигает предохранитель и нажимает на курок.

В субботу утром Рыгор снова поссорился с татой из-за музыки. Рыгор готовился к походу в баню и уже собрал в синюю спортивную сумку с эмблемой в виде двух скрещённых клюшек всё необходимое: чистое бельё, полотенце, сандалии, шапку и рукавицы. Принёс из ванной шампунь, мыло, мочалку, чёрный кусок пемзы и маленькие ножницы, а из кухни — заранее купленную бутылку «Сябра». Теперь оставалось сходить на балкон, где хранились веники. Он уже решил, что возьмёт с собой старый дубовый, его как раз хватит на сегодня, а потом можно будет сразу выбросить. Рыгор постучал в дверь татовой комнаты и, дождавшись его громкого, но невнятного возгласа, вошёл. Тата, в цветастых пляжных трусах и белой майке, стоял на стуле и доставал с верхней полки пластинку. Под мышками золотились в солнечных лучах пучки волос. Тата откашлялся и сделал пригласительный жест в сторону дивана.

— Присядь, мой юный друг.

— Не, тата, я только за веничком! Сегодня суббота, я в баню.

Рыгор с непринуждённым видом проследовал на балкон. Раздвинув висящие на бельевой верёвке веники, он нашёл дубовый и снял его. Выглянул вниз, во двор: там прохаживались непременные дядя Василь и дядя Михась. Дядя Василь делал энергичные жесты руками. Тата крякнул, слез со стула и тоже вышел на балкон, доставая из пачки сигарету.

— Выбираю вот, кого послушать, Палестрину или Пёpселла. Чтоб выходные с самого начала хорошо зашли, в правильное горло, — тата засмеялся и чихнул. Рыгор тоже хохотнул для вежливости и из лучших побуждений предложил ему послушать Скрябина.

— Скрябина? — произнёс тата медленно. Опершись на плечо Рыгора ладонью, он выглянул вниз и помахал рукой дяде Василю и дяде Михасю, но те не заметили. — Скрябина только если вместе с тобой, один я с ним не справлюсь.

— Так я ж сейчас в баню иду. Разве что вечером, — отказался Рыгор, вылез из-под тяжёлой татовой ладони и шагнул в комнату. — А вы пока сами попробуйте, не пожалеете. Когда в одиночку, то даже лучше понимаешь.

Навязчивость таты и его манера класть руку на плечо иногда до крайности злили Рыгора. Так и сейчас, он вдруг не удержался и выдал тате обидный анекдот, который до этого не собирался ему рассказывать:

— Слушайте анекдот, тата. У композиторов барокко идёт перекличка. — Пахельбель! — Я! — Палестрина! — Я! — Пёpселл! тишина… Пёpселл! тишина… Пёpселл, мать твою paзэтaк!! — Я! — Ты что молчишь, мyдeнь?! Слух потерял?! Когда называют твоё дoлбaнoе имя, ты должен сразу отвечать! Три наряда вне очереди! Понял, тетерев? — Так точно, товарищ Бах!

Тата скривился, как будто в рот ему попала гадость, а выплюнуть её было некуда.

— Отвратительный анекдот! Во-первых, чтоб ты знать хотел, Палестрина к барокко никакого отношения не имеет. Ты б хоть не выставлял своё невежество напоказ.

— Да пофигу, тата. Что Палестрина, что Перголези, всё едино. Вот готовите вы отлично, тата, а в музыке почему-то упорно питаетесь консервами и полуфабрикатами. Вы свежую пищу пробуйте! Пару раз попробуете — и войдёте во вкус. Потом уже консервы в рот не полезут.

Тата снисходительно взглянул на Рыгора и стал разминать сигарету.

— Шутишь? Думаешь, я не знаю Скрябина? Когда-то по молодости я даже сильно увлекался сочинениями этого господина. Но с тех пор прошло много лет, я постарел, и мой желудок уже не принимает манерность. Скрябин? Позёр и ломака с претензиями на космические откровения. Я бы даже так сказал: Скрябин — это последняя стадия болезни под названием «романтизм», когда ткани уже начинают гнить и разлагаться.

Рыгор был уже готов — и возмутиться, и обидеться, и за себя, и за Скрябина, и за романтизм — и спор покатился по застарелой колее.

— А эти ваши Палестрины холодные и пустые! Как завитушки на париках. Золочёные вензеля и вонючие виньетки. Не понимаю, как только уши не вянут? Механическая шарманка!

— И Альбинони тебе шарманка? — поднимал брови тата.

— Альбинони вообще мyдaк! — запальчиво отмахивался Рыгор. — Стеклянная игрушка! Ни сюжета, ни содержания!

— И Букстехуде тебе мyдaк? И Фрескобальди? — деланно поражался тата, чтобы раззадорить Рыгора.

— Всё лучшее, что они понаписали, только тем и хорошо, что местами на Бетховена похоже!

— На Бетховена похоже? Ну, может, и похоже… Но я бы это сравнил с первой морщинкой на лице красавца, которая даже красит его, придавая живости, — наставительно и серьёзно сказал тата и громко высморкался в платок. — Но когда его лицо становится похожим на печёное яблоко… Уродство, друг мой, а не красота.

Рыгор слышал слова таты, но не вдумывался в них, он гнул свою линию. Ему казалось, что его убеждения мощны, как танк, что он сейчас раздавит и сровняет с землёй татовы слабые и нелогичные воззрения.

— Одна только «Неоконченная симфония» Шуберта круче всех ваших напудренных париков, вместе взятых. При всём моем уважении, тата. Вы хоть слушали его?

— По-твоему, страдания по мельничихам заслуживают большего интереса, чем чистая абстракция? — тата зажигал сигарету. Рыгор знал, что сейчас начнутся плевки в пепельницу, и от этого раздражался ещё больше.

— Причём здесь мельничиха? Я вам о симфонии говорю. Но пусть даже и мельничиха, хрен с ним! Мельничиха — это реальная жизнь! Любовь! А все эти ваши канцоны — просто тупые погремушки. У кого нормальной жизни нет и эмоций нормальных, вот тот в погремушки и бренчит.

— Нет уж, сынок, вся жизнь, да и музыка сама по себе намного шире таких эмоций. Вот попробуй, убери из этих песен мельничиху, и что останется? Ничего, кроме зова самца к самке. А ведь должно оставаться. Ты молод, как Шуберт, гормон играет в тебе, — тата подмигнул, — и искажает пропорции мира. Дело даже не столько в сексуальности, сколько в общей антропоцентричности. Ты почитаешь человека за точку отсчёта, а ведь он не более как незначительная частность, без которой можно легко обойтись, — тата выпускал дым и сплёвывал.