Шальные деньги - Андрей Воронин

Кривошееву не хотелось отчитываться перед врачом-психиатром, почему после смерти отца он ни разу не поинтересовался судьбой брата, не приехал в не такой уж далекий населенный пункт – город Пырьевск, не встретился с главврачом, не привез, как просил отец, денег – в общем, палец о палец не ударил. Словно родного брата и не существовало. Словно у них в жилах текла разная кровь и были они рождены разными родителями. Психиатр поднял бокал:

– А теперь разрешите выпить за вас, Кирилл Андреевич. Вы уже генерал, как и ваш отец?

– Пока нет, всего лишь полковник.

– Ну, тогда за то, чтобы вы стали генералом. Кривошеев чокнулся с гостем, выпил несколько маленьких глотков коньяка, закусил долькой лимона, затем безо всякого аппетита сжевал бутерброд.

– С вашего разрешения, Виктор Феликсович, я хочу взглянуть на своего брата. Причем я хочу взглянуть на него так, чтобы он меня не видел.

– Вы даже не хотите с ним поговорить?

– Пока я к этому не готов.

Говорить о том, что он, Кирилл Андреевич Кривошеев, занимает довольно значительный пост и расследует чрезвычайно важные секретные дела, ему не хотелось. Скажи он подобное, вдруг психиатр, провинциальный эскулап, решит, что его можно припугнуть спрятанным в психушку родным братом. Начнет шантажировать, и тогда ему, Кириллу Андреевичу Кривошееву, придется туго.

Еще минут сорок они вели ни к чему не обязывающую беседу. Говорили, в общем, ни о чем. Кривошеев старался обворожить провинциального психиатра, и это ему удалось. После третьей рюмки коньяка психиатр выглядел если не другом, то очень преданным приятелем.

– Я непременно приеду.

Главврач застенчивым жестом извлек из нагрудного кармана пиджака свою визитку и подал ее Кривошееву.

– Вот, звоните в любое время. Здесь мой домашний и служебный телефон. Сразу же скажите секретарше, кто звонит. Меня пригласят к телефону. Не стесняйтесь, в любое время я к вашим услугам.

Врач понял, что разговор на этом закончен. Он с сожалением посмотрел на бутылку коньяка. Кривошеев перехватил его взгляд:

– На посошок, Виктор Феликсович.

– Что ж, не откажусь, Кирилл Андреевич. Выпили на посошок. Кривошеев быстро собрал пакет для гостя, сунув туда три первые попавшиеся под руку бутылки коньяка, даже не глядя, дорогой пятизвездочный коньяк или коллекционный, несколько баночек икры, три коробки конфет, флакон мужского одеколона.

– Это вам, – сказал он, передавая пакет топчущемуся у двери Виктору Феликсовичу Кругловскому. – И это тоже вам.

Из заднего кармана брюк Кирилл Андреевич вытащил пять стодолларовых купюр.

– Это на всякие расходы. Вы, надеюсь, моему брату о моем существовании пока не говорили.

– Нет, что вы, я держу его в неведении. Но в последнее время он стал с интересом смотреть телевизор. Вы знаете, сядет, уставится и что-то шепчет про себя, бормочет.

Этот визит сильно утомил полковника налоговой полиции. Когда за гостем захлопнулась дверь, полковник Кривошеев вздохнул с облегчением, вернулся в столовую, взял недопитую бутылку коньяка и долго держал ее в руках, словно пытался согреть напиток через толстое стекло теплом узких ладоней. Затем жадно, прямо из горлышка допил остаток.

– Вот уж не думал, что все так сложится. Эх, брат, брат Женя, я-то был уверен, что тебя давным-давно нет на белом свете. А ты, оказывается, жив и к тому же, можешь преподнести мне большущую подлянку, подложить огромную свинью.

Выпитый коньяк сделал свое дело. Кирилл Андреевич захмелел. Он вернулся в кабинет с зажженной сигаретой и массивной серебряной пепельницей в руке. Пьяным он никогда не позволял себе выходить на улицу, даже не высовывался на балкон и двери гостям не открывал. О своей репутации он заботился неукоснительно.

Как жрец открывает футляр с хранящейся в нем реликвией, так и он открыл деревянный шкаф, внутри которого был металлический сейф – старый, пятидесятых годов. Отец, военный юрист, держал в нем пистолет и документы. Ключ от сейфа всегда был спрятан в одном и том же месте. Даже жена Кирилла Андреевича не знала, как открыть дверцу сейфа.

Кривошеее встал на стул, снял с книжной полки военную энциклопедию, из-под корешка ногтем извлек плоский ключ, уже тусклый от времени. Это теперь плоский ключ не диковинка, а в пятидесятые годы это было редкостью. Называли тогда такой замок неизменно французским.

Ключ вошел в щель замка, трижды провернулся. Механизм работал отлично. Массивная дверь без скрипа отворилась. В этом сейфе, убери из него металлические полки, при желании мог бы спрятаться двухлетний ребенок. В детстве Кривошееву казалось, что там отец хранит что-то страшное. К сейфу он боялся даже приближаться.

При посторонних, даже при членах семьи, покойный генерал Кривошеев никогда сейф не открывал. Он уединялся в кабинете, закрывался и только после этого пользовался сейфом. О том, где он прячет ключ, сказал сыну лишь перед самой смертью. В те дни он поведал ему и страшную тайну о его брате-близнеце, упрятанном под чужим именем в психиатрическую лечебницу провинциального городка. До этого Кирилл Андреевич пребывал в уверенности, что брат Евгений погиб в Афганистане.

На нижней полке лежал альбом в плюшевой обложке с приклеенной к ней фотографией московского Кремля. Кривошеев положил альбом на письменный стол, покрытый поверх зеленого сукна огромным листом стекла, и отвернул тяжелую обложку. На первой странице находился портрет отца в генеральском мундире при всех наградах. Далее шли многочисленные отцовские фотографии разных лет.

Вот он с известными маршалами.., вот на отдыхе в Крыму… На последних страницах альбома располагались афганские фотографии отца. Там он был с длинной окладистой бородой, абсолютно непохожий на себя. Таким отца Кирилл Андреевич в жизни никогда не видел. Если бы ему пришлось встретиться с ним на улице или столкнуться лицом к лицу в толпе, он бы ни за что не узнал родного отца. Генеральский мундир советского офицера и борода, которую носили афганцы, были несовместимы.

Под последней картонной страницей лежал конверт. К содержимому этого конверта Кирилл Андреевич не прикасался уже восемь лет. Он вытряхнул фотографии из конверта на стол. Это были фотографии похорон брата.

Он просматривал их одну за другой, только теперь понимая фальшь всего происходившего тогда. Нет, мать рыдала по-настоящему, ее горе неподдельно. Но как мог отец, зная, что сын жив, даже не намекнуть об этом супруге. Теперь Кривошееву казалось, что отец в генеральском мундире с орденскими планками улыбается, а тогда всем эта усмешка казалась гримасой скорби.

Многие на похоронах говорили ему – брату “покойного”: “Держись, Кирилл, так, как держится твой отец Андрей Николаевич. Он настоящий солдат. Он умеет держать удар, ничто не вышибет его из седла”.

Кирилл помнил, как в дом приходили генералы, полковники, майоры и просто люди в штатском, жали руки, говорили дежурные фразы, а его брат, как все думали, лежал изувеченный до неузнаваемости в запаянном цинковом гробу. Только потом, когда Кривошеев все узнал от умирающего отца, он понял, почему отец наперекор всем завещал похоронить себя не рядом с сыном, а на другом кладбище, на другом конце города.

"Так вот как все было. Почему было? Это не ушло, не растворилось, как дым в воздухе. Брат-то жив”.

Но даже после признаний отца Кирилл Андреевич продолжал считать брата мертвым, геройски погибшим там, в Афганистане, и посмертно награжденным орденом Боевого Красного Знамени. Так было удобнее. Удобнее иметь мертвого родственника, чем сумасшедшего, если ты находишься на государственной службе и занят чрезвычайно секретными важными делами. Всплыви сейчас ужасный факт, что сын недавно ушедшего из жизни генерала Кривошеева жив, – и тогда только Бог знает, что может произойти. “Никто не поверит, что я не был в курсе, что я не врал, а если я врал в этом, значит, могу соврать и в любом другом деле. Теперь придется регулярно финансировать провинциального эскулапа, чтобы тот держал язык за зубами, чтобы рот психиатра был на замке”.

Приезд Кругловского вывел Кирилла Андреевича Кривошеева из равновесия, а это было губительно для работы. Он привык, что нервничают его подопечные, его пациенты, как ласково называл он в душе провинившихся бизнесменов и директоров предприятий.

Ему, представителю государства, предполагалось быть невозмутимым, как скала, и уверенным в завтрашнем дне. Он должен быть спокоен, как потухший вулкан. Пусть бьются волны у его ног, летят клочья пены, пусть слышатся рев и стенания, а он, Кирилл Андреевич, останется прежним. Он будет свысока взирать на эту возню, на мучения и страх сильных мира сего, которые ради наживы готовы поступиться совестью. Но иногда даже самая твердая порода дает трещины, и это всегда случается внезапно – монолит вдруг разваливается на куски.