Марамзин - Неизвестно

Он не решился сказать это Дусе, но Дуся сама, без него, точно в тот же момент, пришла к этой мысли и заторопилась из парка.

Им теперь не хотелось чужих лишних глаз.

Они выбрались из шалаша и немного оправи­лись. Миновали поляну, потом дорогу со стрелкой. Уже подходили к переднему парку.

На дорожке, вдали, показался тот самый чело­век, с черенком. Он надвинулся на них очень бы­стро, как транспорт.

— Ну как, погуляли? — спросил он, сощу- рясь, и добавил прямое, гнусное словцо в виде во­проса — и тут же быстро прошагал мимо них.

Само словцо не вызвало у Ивана Петровича злобы, как у показного завзятого чистоплюя, ни­когда не слыхавшего, не читавшего по заборам. «Да таких же людей и совсем нет у нас, -— думал он иногда. — Или есть?» Но так, в упор произне­сенное, обидно, при Дусе, оно заставило его мет­нутся внутренне за тем негодяем, которого, впро­чем, и след по дорожке простыл, а потом метнуться обратно к Дусе, чтобы не позволить ей почувство­вать, будто что-то случилось, чтобы затереть у нее внутри слуха другими словами это словцо сощу­ренного человека.

Но тут Дуся вдруг рассмеялась и сказала доб­родушно:

— Вот ведь гад, с картинками выражается!

Иван Петрович поначалу не понял.

— У нас в деревне тоже был один, Словантий Романыч, — сказала Дуся. -— Он пел. В деревне этого много, у нас не считается, если поёт, а в го­роде его бы ценили за голос. Я такого громкого голоса никогда не слыхала. Правда, мотив у него был плохой, но голос громкий. Словантий Романыч забирался на крышу или на стог и пел оттуда на всю деревню. Песни у него все такие, с картинка­ми, — сильные картинки! Он поет, а мы смеемся.

-— Нахальный! — добавила она, хорошенько припомнив.

С картинками, понял Иван Петрович, это то есть с матюгами. И так ему спокойно сделалось с Дусей, они посмеялись да и напрочь позабыли со­щуренного.

На опушке леса, в безлюдном начисто месте, почему-то вдруг стояла тележка и с нее продав­щица в белом халате, не столько в общем-то белом, как удивительном среди зеленого, темного леса кустов и деревьев, продавала жареные рыжие пи­рожки.

— А вот хорошие пирожки, — говорила про­давщица доверительно. -— Ешьте сами и другим расскажите. Девушка, всем скажите, что тут пи­рожки!

— Хорошо, — согласилась Дуся. — Скажу.

Сказать было некому, даже если как следует постараться.

— Тому, с картинками, скажем! — предложил Иван Петрович и долго смеялся.

Дуся тоже на это так и прыснула смехом.

Они долго смеялись, подгибая колени, прива­ливаясь в смехе друг к другу плечами и опять от­падая со смехом назад.

— Тому, этому самому, с прищуром! — гово­рила Дуся сквозь смех.

— С картинками! — хохотал Иван Петрович.

— С листиком!..

— Уж мы ему скажем!

Пронесли у земли, в длинной сетке арбуз, ак­куратно завернутый в газету, со множеством скла­док, углов и подворотов. Как будто хотели скрыть, что внутри газеты положен арбуз, словно это ког­да-нибудь можно скрывать.

— Смотри, — зашептал Иван Петрович, при­держав прежний смех. -— Знаешь, это что?

— Что? — спросила Дуся в слабости, ожидая нового смеха.

— Это арбуз! — закричал Иван Петрович на все окружение и опять зашелся в хохоте.

— Ах-ха-ха! — смеялась Дуся, выдыхая из себя весь воздух, аж до хрипа. — Это же арбуз! А я-то и не знала!

— Всем же, всем видно сразу, что это арбуз! — заливался Иван Петрович, как будто невзро­слый. И Дусе было так сильно смешно, что самой даже делалось иногда страшновато.

Они посмеялись, а потом стали медленно ути­хать, выжали пальцами слезы из глаз, бросили их на дорогу и смолкли. Только временами они еще взбулышвали ненадолго остатками хохота, но уже старались не поддерживать в этом друг друга.

— Да, а чего же пирожки-то, забыли? — на­помнила Дуся.

Они успокоились, стали есть пирожки.

-— Да он пустой, пирожок, — сказал Иван Петрович, откусив.

— Нет, — ответила Дуся серьезно. — Это пи­рожки с повидлой. Я знаю.

Он еще откусил:

— Нет, пустой.

— Это такие пирожки, — объяснила Дуся. — Ешь и думай: мри душа, скоро сладко будет!

И скоро, действительно, сделалось сладко.

Глава восьмая

СРЕДНИЕ ЦЕНЫ

Через месяц Дуся переехала к Ивану Петро­вичу.

В контору загса они не ходили. Он не мог сра­зу взять и пойти к руководству просить разреше­ния, а это, считал он, как раз было так. Всё же он должен был сначала смириться.

Ведь если бы всё было нормально, как надо, рассуждал Иван Петрович вначале, никто бы не спросил у женатого: хороший ли ты человек?

— Вот моя жена, вот эта женщина находит возможным любить меня все время, не переставая,

— вот как ответил бы он им тогда, то есть жена­тый. И этого было бы совершенно довольно.

— Ха-ха! -— скажут теперь на такие слова. — Ах-ха-ха! Каждого любят... любят! А потом и раз­любят... да мало ли что. Подумаешь, женщина лю­бит! А сама она, женщина, какой человек? Да и любит ли, а может ей просто так надо; кто ее знает вообще.

— И она человек, такой человек, что я не сте­сняюсь любить ее перед всеми, -— так бы им можно очень твердо ответить.

-— Вот вы любите друг друга-то! Ха-ха! Оба, например, кривые, нагнулись и уперлись друг в друга... и держат. Мало ли! Нет, это ничего не до­казывает. Это не то.

«И они в общем правы, — соглашался Иван Петрович. — Негодяи крутом тоже все ведь жена­тые — или же нет?»

Долго не ходил Иван Петрович из-за этого в контору, но потом все же несколько смирился и сходил.

Нельзя сказать, чтобы полный покой насту­пил для Ивана Петровича с Дусей.

Правда, он перестал волноваться на улице, ви­дя людей; его удовольствие через глаза сократи­лось, замкнулось на Дусе и не беспокоило больше его так мучительно. Глаза, насыщенные видом од­ного, очень близкого им человека, теперь разгля­дывали чаще предметы.

Делая иногда себе завтрак, собираясь идти на работу, Иван Петрович засматривался в сковород­ку, наблюдая, как разламывается яйцо о ее чугун­ный бортик; сколько надо выливать его из каждой половины — бесконечно; глядел, как варятся пель­мени в кипятке, — если прозевать, они станут поч­ти все раздетые; смотрел на яблоко, которое Дуся любила съесть утром: как она обгрызает это яб­лочко с боков и из-под низу.

Нравилось Ивану Петровичу посмотреть на всё это в зеркало, но не на себя, а на комнату. Ему нравилось зеркало с жизнью наоборот, будто спра­ва налево, и с чистым пространством, расположен­ным среди предметов. Даже грязь и беспорядок отражались в зеркале остановленными в своем продолжении, а значит, в виде какой-то картины, имеющей свою красоту и интересность.

Но временами темные, стихийные силы взаим­ного раздражения обрушивались на Ивана Петро­вича и на Дусю.

В одну из суббот Иван Петрович вышел с за­вода попозже, слегка задержавшись.

Проходная уже успокоилась и была без наро­да. Охранник доверчиво стоял в стороне, не имея подозрений к таким серьезным, ответственным людям, что и в субботу вовремя не уходят домой.

Совершив субботний выпуск людей за ограду, начальник охраны, счастливый и слабый, отпра­вился сам в свой семейный, обычный, никем не охраняемый дом.

Проводив завод на отдых, уходил зам по кад­рам, догонял свои поотставшие кадры и неспешно, но с силою их обходил, потому что устал всё же меньше от своих телефонов и трудных анкет. Зам спешил поскорей утверждать себя дома, в своей мужской, рыболовно-охотничьей жизни.

К этой же жизни помчались и кадры.

Иван Петрович зашел в магазин, чтобы наку­пить много всякой еды и обрадовать Дусю. Ему постоянно хотелось теперь приносить Дусе все, что ей нравилось.

В магазине было много людей. Весь завод пе­решел в магазины напротив, желая купить по до­роге еды, а дома наесться. А в другие магазины перешли другие заводы и институты.

Иван Петрович терпеливо стоял. Он стоял в общей сложности около часа. Он купил масла, сахару, сливки в бутылке, помидор, хлеб и булку. Он купил уже больше, чем мог унести. Сетки у Ивана Петровича не было.

И тут он увидел в продаже арбуз. «Я куплю ей арбуз, — подумал Иван Петрович, восхищаясь собой. — Ничего, донесу как-нибудь, неужели же не донесу?»

Покупка арбуза — это дело настолько неясное, темное, скрытое в себе, под зеленой корой, что очередь глухо шевелилась и шумела, требуя от арбузов чего-то невозможного. Кто-то хотел пода­вить, чтоб трещало; ему не давали подавить, чтоб трещало. Кто-то просил выбирать, но ему отказа­ли. Кто-то пробовал выкатить сбоку — но ему никак не удавалось выкатывать.

— Следующий! -— кричала продавщица. — Вам чего?

— Арбуз! — просил следующий как какую-то новость, хотя тут и только продавали арбуз.

Продавщица сгибалась, ныряла в садок и вы­таскивала наружу то, что она выловила там, в гу­стоте. Покидав из ладони в ладонь перед ухом и для виду помяв с воображаемым треском, она при­близительно вешала и в момент кидала арбуз на прилавок.